Чувствую, что я, как баржа пшеничная, нагружен народным словесным бисером. И тяжко мне подчас. Распирает певческий груз мои обочины, и плыву я, как баржа по русскому Ефрату-Волге в море Хвалынское, в персидское царство, в бирюзовый камень. Судьба моя - стать столпом в храме Бога моего и уже не выйти из него, пока не исполнится все

Почувствовать, обернуться березкой радостно и приятно, а вот с моими чудовищами, как сладить? Жуть берет, рожаешь их и старишься не по дням, а по часам…

Знаменитый поэт Серебряного века, создатель оригинальной мифопоэтической системы Николай Клюев провозглашал и чувствовал себя носителем потаенного знания о крестьянской, «истинной поддонной Руси». Своими главными произведениями, для которых он родился, Николай Клюев считал поэмы «Погорельщина» и «Песнь о Великой Матери» (не законченную им), в которых воссоздан образ гибнущей в муках крестьянской России: «Я сгорел на своей «Погорельщине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озарённую смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Фёдора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую...»

Из книги историка литературы К. Азадовского «Николай Клюев»:

«Биография Клюева намеренно затемнена... самим поэтом, строившим о себе некий миф, творившим легенды о своей жизни. Древность старообрядческого рода, к которому якобы принадлежал Клюев, его участие в хлыстовском «корабле», его пребывание в юности на Соловках, скитания по России и Востоку – все эти сведения, прочно вошедшие в литературу о Клюеве, известны лишь с его собственных слов. Многозначительные цветистые иносказания, к которым обыкновенно прибегал поэт, «припоминая» о своем прошлом, лишь усугубляют, усиливают неопределенность. «Жизнь моя – тропа Батыева, – говорится в одной из его «автобиографий». – От Соловков до голубиных китайских гор пролегла она: много на ней слез и тайн запечатленных...» Сохранившиеся документальные свидетельства (на них прежде всего опирается эта книга) убеждают нас в том, что «автобиографические» фрагменты Клюева – это скорее художественное, нежели реальное, жизнеописание, своего рода апокрифы, целенаправленно созидаемый образ...»

«Клюев не был носителем пресловутой «народной души», якобы выплеснувшейся в его «песнях». Напротив: как и многие его современники, он сам пытался уловить, угадать эту «душу» и придать ей определенные очертания. В равной степени Клюев не был и ревнителем «древлего благочестия». «Благочестие», «фольклор», «народная душа» — все это рождалось из-под его пера, и притом в приукрашенном, эстетизированном виде. То же можно сказать и про «потаенное народное слово» (крестьянское, областное, сектантское и т. д.), которое настойчиво искал и к которому обращался Клюев, желая усилить многозначительность, загадочность своей поэтической речи: «потаенное слово» происходило у него чаще от опосредованного, нежели от непосредственного знания. «Русскость» Клюева во многом книжного происхождения. Да и писал он отнюдь не «для народа», а для современного, весьма рафинированного, «интеллигентного» читателя. Свое «народное» искусство Клюев соотносил с художественным вкусом не жнецов и пахарей, а близких ему по своей «эстетике» литературных групп. Воспроизводя дух далекой эпохи, «аромат столетий», Клюев стремился приспособить его к культурным запросам своего времени (что, вообще говоря, закономерно для любой литературной стилизации, в том числе и фольклорной). Не случайно Клюев сам сравнил себя однажды с автором «Гайаваты»: «Я — олонецкий Лонгфелло» (2, 2, 215). Точное и выразительное сопоставление!»

Своими главными произведениями, для которых он родился, Николай Клюев считал поэмы «Погорельщина» и «Песнь о Великой Матери» (не законченную им), в которых воссоздан образ гибнущей в муках крестьянской России: «Я сгорел на своей «Погорельщине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озарённую смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Фёдора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую...»