Если ты не можешь пуститься в путешествие, сядь перед домом, сиди и жди… и тогда весь мир пройдет перед твоими глазами… Дина Рубина. Больно бывает только когда смеюсь.

На сегодняшний день Дина Рубина – один из самых читаемых и острых авторов, пишущих на русском языке. Она начала печататься с 16 лет, будучи ташкентской школьницей. Окончила музыкальную школу для одаренных детей при ташкентской консерватории, ташкентскую консерваторию… О своей журнальной раскрутке в «Юности», – рассказывает исследователь Е. Луценко, – имевшей тогда легендарный тираж в три миллиона экземпляров, вспоминает с легкой иронией: «...журнал попадал и в тюремные библиотеки, и на корабли российского флота. Меня завалили поклонники письмами...».

В двадцать с небольшим, в Узбекистане, Рубина стала членом Союза писателей («Я въехала в эту организацию на взбесившейся кобыле, на полном скаку...»). Вскоре, оставив неудачную идею переводить узбекских авторов на русский, попрощалась и со «сладкой истомой черной виноградной кисти с желтыми крапинами роящихся ос» (так Рубина вспомнит о родных, милых сердцу краях в романе «На солнечной стороне улицы») – перебралась в Москву. О московском периоде рассказывает скупо – столицу, куда рвалась из родного Ташкента, внутренне не приняла и променяла впоследствии «на мавританскую архитектуру».

«Прорубить окно» в серьезные толстые журналы – «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов» – удалось только после эмиграции: по-настоящему Рубину признали уже «из-за бугра». «Новая» Рубина возникла на сломе эпох, в начале девяностых, и, по меткому выражению П. Басинского, «хватко» освоила российский – и не только – литературный рынок, снискав славу русскоязычного прозаика Израиля».

В чем причина ее невероятной популярности? Виртуозное литературное мастерство, крепко закрученный событийный ряд, темповые диалоги, лаконизм… Возможно, один из секретов состоит в том, что и «в начале XXI века Дина Рубина пишет о любви так, словно живет в эпоху, когда любовь еще была страстью, катастрофой, игрой в жизнь и смерть. А, кроме того, Дина Рубина пишет чистым и ясным литературным языком, который только возможен» (П. Басинский).

А Дина Ильинична отвечает на вопрос о притягательности своей прозы так: « Писатель – последний человек, который может ответить на этот вопрос. Точно так же, как привлекательная женщина никогда не сможет объяснить, что именно привлекает в ней мужчин. Она может говорить только о каком-то особом «аромате». А я могу говорить только об интонации. Чем ярче личностное начало в тексте, чем яснее в нем авторская его интонация (как у Довлатова, например), тем призывнее тот неуловимый аромат, обаяние прозы для читателя — в котором читатель, возможно, даже не отдает себе отчет.

Ну, а писатель – его уже заботят другие проблемы, профессиональные: например, как выстроить каркас сюжета, чтобы его «силовое притяжение» держало внимание от начала до конца. В том, что касается обаяния авторской интонации, тут дело решает некоторая доля артистизма. В наше нетерпеливое время в прозе побеждает артист – тот, кто способен владеть «залом», вести его, принять на себя внимание и держать его, как певец держит ноту, – столько, сколько дыхания хватит. То есть до известной степени в интонации автора должна звучать дудка крысолова.

Она звала меня «мамэлэ», и…

Вновь и вновь ворошу память: что бы еще дополнило благостный образ еврейской бабушки?.. Боюсь, что ничего. Вот уж благости в моем роду днем с огнем не сыскать; в бабке – тем более.

Правда, на давней сохранившейся карточке выражение лица у нее не то что благостное или смиренное, скорее… постное. Разве что очи не возведены к небесам. Полагаю, придуривалась.

Снята она восемнадцати лет – длинные косы вдоль длинного платья – на фоне каких-то живописных развалин. Нога в узкой туфельке с медной пряжкой попирает библейского вида скалу, за спиной – витые колонны, мавританские арки, забранное плющом окошко венецианского замка… Фотограф местечка Золотоноша имел возвышенную страсть к искусству и декорации в своей студии расписывал сам.

Дочери Пинхуса Когановского сняты им на карточки в один летний день начала прошлого века (все пятеро в легких платьях); и ему потребовалось немало фантазии в рассуждении композиции, дабы расставить их в разных, чрезвычайно изысканных позах. Моя юная бабка извернулась совсем уж неестественным образом: локоть уперт в приподнятое колено, подбородок в ладонь – очень романтично…

Но что поражает меня до сих пор на той, устричного цвета картонке – ее руки утонченной нервной красоты (узкая кисть, длинные пальцы, безупречно овальная форма ногтей), руки, однажды узнанные мною в портрете Чечилии Галлерани, знаменитой «Даме с горностаем» Леонардо да Винчи, – когда я прогуливалась по музею князей Чарторыжских в Кракове.

Между прочим, в семье невнятно поминали некоего художника, что в юности «снял с нее портрэт». (О, эти художники! Всюду, куда ни кинь, – художники в историях моей семьи. Думаю, и на том свете я обречена позировать какому-нибудь тамошнему мазиле.)

Так вот, некий молодой художник был якобы в нее, в мою бабку Рахиль, влюблен смертельно. Туманный шлейф незадачливой юношеской любви рассеивается в отсутствии деталей. Художник куда-то делся. «А портрет? где же портрет?» – задаю я маме идиотский вопрос и, спохватившись, умолкаю. Какой там портрет…

/…/

– Еду сегодня на Алайский… – начинала бабка неспешно, сосредоточенно размешивая ложкой кашу в моей тарелке, как бы взбивая небольшую волну и сразу ее успокаивая. – Я еще со вчера задумала гефилтэ щукы, а щуку, ты ж понимаешь, брать надо с утра, пока в ней глаз не замутился… Ну, в трамвае битком, не продохнуть, но меня таки усадил какой-то студент. Студенты – вежливые, Рива, ты заметила? Один мне как-то сказал «мадам», может, он уже был профессор?

Никогда не удавалось уловить тот миг, когда ее обыденная речь плавно переходила в говорок рассказчицы. Возможно, она и сама его не замечала.

– Сижу ото так у окна, рядом дама в фасонистой шляпке… Влезают на Первомайской старик и мальчик, небольшой такой паренек, ну, лет, как прикинуть, восемь… Их тоже усадили – против меня; сумку свою старик поставил на пол промеж ног, едем… Вдруг смотру: сумка-то шевелится! – ее рука молниеносно зачерпывала ложкой кашу и зависала в воздухе… – И там, в щели… ой, готеню! Ушки-то… ушки такие серые – чик-чик! чик-чик!... – полная ложка следовала прямиком в мой открытый рот. – Жуй, жуй как следует, мамэлэ, такую кашу не каждому ребенку варят… А ну, думаю, шо ж там такое?.. Какой-такой зверек?.. Прикрути огонь под супом, Рива… А ты давай, глотай, сидит, щеки надула…

– В сумке… – мычу я, глотая комкастую массу во рту, – кто?

– Кто… я вот и спрашиваю дядьку вежливо: «Старичок уважаемый, а кто у вас в саквояже ушами шевелить? Ох, как он осерчал! Сумку к себе придвинул, захлопнул, ногой под сиденье зашоркнул: «Не ваше дело, эр зугт, гражданка, чего суетесь в чужой саквояж!»

Каким образом, при помощи каких неуловимых ужимок, гримас и жестов, понижения и повышения тембра голоса и полной его перемены, она умела передать сутолоку, дребезжание, скрежет и перебранку пассажиров утреннего трамвая; какой выразительной мимикой воссоздавала образ сварливого старика с волосатыми ушами, какими жалостливыми интонациями умела вызвать сочувствие к притихшему пацану на деревянной лавке трамвая… – это я бессильна передать. А вставные словечки на идише расцвечивали рассказ забавной и убедительной инкрустацией, и картина вставала перед глазами в неопровержимой подлинности: не верить этой истории было просто невозможно. Я глотала кашу, ложку за ложкой, только бы не останавливалась бабка, только бы длился ее рассказ!

– Гляжу на мальчика – а он пла-а-чет. И горько так молча плачет и, видно, боится старика. А соседка… женщина-то в фасонной шляпке, у нее там на полях лежат этак три вишенки, ну прямо живые, бери и ешь! – она тихо мне говорит: «Я так думаю, милицию пора звать. Не знаю, зи зугт, что там у него в саквояже, а только оно стонет!!!» И кричит: «Вожжа-атый! Тормози транвай! Тормози транвай!» Ну… то, сё, скандал, вожатый тормозит, в вагон вбегает мильцанер. Так… последняя ложка… молодец, вот и каше конец.

– Дальше!!! – кричу я возмущенно.

– А что дальше… Мильцанер документы смотрит: все, мол, в порядке, все свободны, свидетелей отпускаю. Это просто, эр зугт, старичок с внучеком везут на рынок кроля продавать.

– Нет, ну погоди! – возмущается мама. Она сидит на соседней табуретке, так же, как и я, напряженно слушая бабкин рассказ. – Что это за конец такой, ты что, смеешься! Только растравила ребенка. Как там на самом деле было?..

И умолкает, наткнувшись на бабкин насмешливый взгляд…