Как равновесье – бытиё. В нем зависть – самооскорбленье.

Ведь за несчастие твоё

чужое счастье – искупленье.

Желай, чтоб в час последний твой,

когда замрут глаза, смыкаясь,

смеялись люди за стеной,

смеялись, всё-таки смеялись!

Евгений Евтушенко начал печататься с 1949 года и стал не только выдающимся лирическим хроникером своего времени, но и участником многих исторических событий. Поэт побывал в 94 странах, его произведения были переведены на 72 языка… Сам Евтушенко заявлял: «Объективно я самый известный поэт в мире – это не означает, что самый хороший, возможно, кто-то есть совершенно неизвестный, гораздо лучше, – но я самый известный, знаменитый поэт в мире».

Дмитрий Быков рассуждал в интервью, посвященном памяти Евгения Александровича: «Если бы у Евтушенко собрать сборник, который состоял бы из лучших текстов, это был бы очень сильный сборник. А если бы от Евтушенко осталось только четыре строчки:

Сосед учёный Галилея

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

Вот если бы остались только эти четыре строчки, Евтушенко вошёл бы в мировую историю как гений. Ну, ничего поделаешь».

Джакомо Леопарди

Был я столько раз так больно ранен,

добираясь до дому ползком,

но не только злобой протаранен —

можно ранить даже лепестком.

Ранил я и сам — совсем невольно

нежностью небрежной на ходу,

а кому-то после было больно,

словно босиком ходить по льду.

Почему иду я по руинам

самых моих близких, дорогих,

я, так больно и легко ранимый

и так просто ранящий других?

1973

Дремлет избушка на том берегу.

Лошадь белеет на темном лугу.

Криком кричу и стреляю, стреляю,

а разбудить никого не могу.

Хоть бы им выстрелы ветер донес,

хоть бы услышал какой-нибудь пес!

Спят как убитые... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

Голос мой в залах гремел, как набат,

площади тряс его мощный раскат,

а дотянуться до этой избушки

и пробудить ее — он слабоват.

И для крестьян, что, устало дыша,

спят, словно пашут, спят не спеша,

так же неслышен мой голос, как будто

шелест сосен и шум камыша.

Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?

Ты растерялся, промок и продрог.

Кончились пули. Сорван твой голос.

Дождь заливает твой костерок.

Но не тужи, что обидно до слез.

Можно о стольком подумать всерьез.

Времени много... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

1963

***

Я хотел бы

родиться

во всех странах,

быть беспаспортным,

к панике бедного МИДа,

всеми рыбами быть

во всех океанах

и собаками всеми

на улицах мира.

Не хочу я склоняться

ни перед какими богами,

не хочу я играть

в православного хиппи,

но я хотел бы нырнуть

глубоко-глубоко на Байкале,

ну а вынырнуть,

фыркая,

на Миссисипи.

Я хотел бы

в моей ненаглядной проклятой

вселенной

быть репейником сирым —

не то что холеным левкоем.

Божьей тварью любой,

хоть последней паршивой гиеной,

но тираном — ни в коем

и кошкой тирана — ни в коем.

И хотел бы я быть

человеком в любой ипостаси:

хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,

хоть бездомным в трущобах Гонконга,

хоть скелетом живым в Бангладеше,

хоть нищим юродивым в Лхасе,

хоть в Кейптауне негром,

но не в ипостаси подонка.

Я хотел бы лежать

под ножами всех в мире хирургов,

быть горбатым, слепым,

испытать все болезни, все раны,

уродства,

быть обрубком войны,

подбирателем грязных окурков —

лишь бы внутрь не пролез

подловатый микроб превосходства.

Не в элите хотел бы я быть,

но, конечно, не в стаде трусливых,

не в овчарках при стаде,

не в пастырях,

стаду угодных,

и хотел бы я счастья,

но лишь не за счет несчастливых,

и хотел бы свободы,

но лишь не за счет несвободных.

Я хотел бы любить

всех на свете женщин,

и хотел бы я женщиной быть —

хоть однажды...

Мать-природа,

мужчина тобой приуменьшен.

Почему материнства

мужчине не дашь ты?

Если б торкнулось в нем,

там, под сердцем,

дитя беспричинно,

то, наверно, жесток

так бы не был мужчина.

Всенасущным хотел бы я быть —

ну, хоть чашкою риса

в руках у вьетнамки наплаканной,

хоть головкою лука

в тюремной бурде на Гаити,

хоть дешевым вином

в траттории рабочей неапольской

и хоть крошечным тюбиком сыра

на лунной орбите:

пусть бы съели меня,

пусть бы выпили —

лишь бы польза была

в моей гибели.

Я хотел бы всевременным быть,

всю историю так огорошив,

чтоб она обалдела,

как я с ней нахальствую:

распилить пугачевскую клетку

в Россию проникшим Гаврошем,

привезти Нефертити

на пущинской тройке в Михайловское.

Я хотел бы раз в сто

увеличить пространство мгновенья:

чтобы в тот же момент

я на Лене пил спирт с рыбаками,

целовался в Бейруте,

плясал под тамтамы в Гвинее,

бастовал на «Рено»,

мяч гонял с пацанами на Копакабане.

Всеязыким хотел бы я быть,

словно тайные воды под почвой.

Всепрофессийным сразу.

И я бы добился,

чтоб один Евтушенко был просто поэт,

а второй был подпольщик,

третий — в Беркли студент,

а четвертый — чеканщик тбилисский.

Ну а пятый —

учитель среди эскимосских детей

на Аляске,

а шестой —

молодой президент,

где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,

а седьмой —

еще только бы тряс

погремушкой в коляске,

а десятый...

а сотый...

миллионный...

Быть собою мне мало —

быть всеми мне дайте!

Каждой твари —

и то, как ведется, по паре,

ну а бог,

поскупись на копирку,

меня в самиздате напечатал

в единственном экземпляре.

но я богу все карты смешаю.

Я бога запутаю!

Буду тысячелик

до последнего самого дня,

чтоб гудела земля от меня,

чтоб рехнулись компьютеры

на всемирной переписи меня.

Я хотел бы на всех баррикадах твоих,

человечество,

драться,

к Пиренеям прижаться,

Сахарой насквозь пропылиться

и принять в себя веру

людского великого братства,

а лицом своим сделать —

всего человечества лица.

Но когда я умру —

нашумевшим сибирским Вийоном,—

положите меня

не в английскую,

не в итальянскую землю —

в нашу русскую землю

на тихом холме,

на зеленом,

где впервые

себя

я почувствовал всеми.

1972