И никакое насилие не может сделать невидимым то, что уже было увидено.

Творчество Бертольда Брехта — поэта и драматурга — всегда вызывало споры, как и его теория «эпического театра», и его политические взгляды.

В стихотворении «К потомкам» Брехт скажет о себе и тех, кто был близок ему по судьбе, что шагали они, «меняя страны чаще, чем башмаки», «шли сквозь войну классов» — минуя Чехословакию, Австрию, Швейцарию — в Данию, из Дании, за полгода до начала вто¬рой мировой войны, — в Швецию, из Швеции, спустя год, — в Финляндию, оттуда, всего за месяц с неболь¬шим до нападения фашистской Германии на Советский Союз, — в США. В октябре 1947 года, испытывая трудности, схожие с теми, которые он преодолевал при въезде в США, Брехт покинет эту «божью вотчину», за¬держится на год в Швейцарии, чтобы потом в конце октября 1948-го вернуться в демократический сектор разделенного на четыре части Берлина…

Свою самую популярную в России (наряду с «Мамаша Кураж и ее дети») пьесу «Жизнь Галилея» — в первой ее редакции - Бертольт Брехт написал в 1938— 1939 годах в Дании. Еще недавно Брехт брал для своих пьес самый современный политический материал. Он писал о жизни немцев при «новом порядке» («Страх и отчаяние Третьей империи»), о гражданской войне в Испании («Винтовки Тересы Каррар»), Но, занявшись далеким прошлым, Брехт, как и другие крупнейшие немецкие писатели-эмигранты в те годы, ставил самые насущные и жгучие вопросы современности.

В 1938 году газеты сообщили, что физикам удалось расщепить атом урана. Среди датских знакомых Брехта были сотрудники Нильса Бора, работавшие над этой проблемой и хорошо понимавшие новатор-скую важность случившегося. Но тема новой эпохи, нового поворота истории, выдвинутая на повестку дня успехами теоретической физики, ассоциировалась у Брехта прежде всего с политической практикой, с горьким опытом немцев, подкупленных демагогическими посулами Гитлера.

Оказалось, что научное исследование вовсе не абсолютная ценность, что все дело в том, кто и как воспользуется его результатами. «Атомная бомба и как технический, и как социальный феномен,— сказал Брехт о своем Галилее,— есть классический конечный продукт его научного подвига и его социальной несостоятельности».

«Жизнь Галилея», предупреждает постановщиков автор, не трагедия, не восхваление и не осуждение Галилея, а рассказ о его жизни, где драматург показывает начало новой эпохи.

Брехт не дожил до премьеры «Жизни Галилея» в своем театре. Одними из первых увидели этот спектакль московские зрители весной 1957 года, когда «Берлинер ансамбль» приехал на гастроли в Советский Союз. Роль Галилея исполнял прославленный Эрнст Буш. Самая известная постановка «Жизни Галилея» в СССР — спектакль Юрия Любимова в Театре на Таганке, с Владимиром Высоцким в главной роли. С тех пор пьеса Брехта не только не устарела, но кажется все более актуальной и значительной.

Бертольд Брехт

1

Четыре года длился бой,

А мир не наступал.

Солдат махнул на все рукой

И смертью героя пал.

2

Однако шла война еще.

Был кайзер огорчен:

Солдат расстроил весь расчет,

Не вовремя умер он.

3

На кладбище стелилась мгла,

Он спал в тиши ночей.

Но как-то раз к нему пришла

Комиссия врачей.

4

Вошла в могилу сталь лопат,

Прервала смертный сон.

И обнаружен был солдат

И, мертвый, извлечен.

5

Врач осмотрел, простукал труп

И вывод сделал свой:

Хотя солдат на речи скуп,

Но в общем годен в строй.

6

И взяли солдата с собой они.

Ночь была голубой.

И если б не каски, были б видны

Звезды над головой.

7

В прогнившую глотку влили шнапс,

Качается голова.

Ведут его сестры по сторонам,

И впереди - вдова.

8

А так как солдат изрядно вонял -

Шел впереди поп,

Который кадилом вокруг махал,

Солдат не вонял чтоб.

9

Трубы играют чиндра-ра-ра,

Реет имперский флаг...

И выправку снова солдат обрел,

И бравый гусиный шаг.

10

Два санитара шагали за ним.

Зорко следили они:

Как бы мертвец не рассыпался в прах -

Боже сохрани!

11

Они черно-бело-красный стяг

Несли, чтоб сквозь дым и пыль

Никто из людей не мог рассмотреть

За флагами эту гниль.

12

Некто во фраке шел впереди,

Выпятив белый крахмал,

Как истый немецкий господин,

Дело свое он знал.

13

Оркестра военного треск и гром,

Литавры и флейты трель...

И ветер солдата несет вперед,

Как снежный пух метель.

14

И следом кролики свистят,

Собак и кошек хор -

Они французами быть не хотят.

Еще бы! Какой позор!

15

И женщины в селах встречали его

У каждого двора.

Деревья кланялись, месяц сиял,

И все орало "Ура!"

16

Трубы рычат, и литавры гремят,

И кот, и поп, и флаг,

И посредине мертвый солдат

Как пьяный орангутанг.

17

Когда деревнями солдат проходил,

Никто его видеть не мог -

Так много было вокруг него

Чиндра-ра-ра и хох!

18

Шумливой толпою прикрыт его путь.

Кругом загорожен солдат.

Вы сверху могли бы на солдата взглянуть,

Но сверху лишь звезды глядят.

19

Но звезды не вечно над головой.

Окрашено небо зарей -

И снова солдат, как учили его,

Умер как герой.

1918

Пусть я не прав, но я в рассудке здравом.

Они мне нынче свой открыли мир.

Я перст увидел. Был тот перст кровавым.

Я поспешил сказать, что этот мир мне мил.

Дубинка надо мной. Куда от мира деться?

Он день и ночь со мной, и понял я тогда,

Что мясники, как мясники — умельцы.

И на вопрос: «Ты рад?» — я вяло вякнул: «Да».

Трус лучше мертвеца, а храбрым быть опасно.

И стал я это «да» твердить всему и вся.

Ведь я боялся в руки им попасться

И одобрял все то, что одобрять нельзя.

Когда народу не хватало хлеба,

А юнкер цены был удвоить рад,

Я правдолюбцам объяснял без гнева:

Хороший хлеб, хотя дороговат.

Когда с работы гнали фабриканты

Двоих из трех, я говорил тем двум:

Просите фабрикантов деликатно,

Ведь в экономике я — ни бум-бум!

Планировали войны генералы.

Их все боялись — и не от добра

Кричал я генералу с тротуара:

«Техническому гению — ура!»

Избранника, который подлой басней

На выборах голодных обольщал,

Я защищал: оратор он прекрасный,

Его беда, что много обещал...

Чиновников, которых съела плесень,

Чей сброд возил дерьмо, дерьмом разил,

И нас давил налогами, как прессом,

Я защищал, прибавки им просил.

И не расстраивал я полицейских,

Господ судейских тоже я берег,

Для рук их честных, лишь от крови мерзких,

С охотой я протягивал платок.

Суд собственность хранит, и обожаю

Наш суд кровавый, чту судейский сан,

И судей потому не обижаю,

Что сам не знаю, что скрываю сам.

Судейские, сказал я, непреклонны,

Таких нет денег и таких нет сил,

Чтоб их заставить соблюдать законы.

«Не это ль неподкупность?» — я спросил.

Вот хулиганы женщин избивают.

Но, погодите: у хулиганья

Резиновых дубинок не бывает,

Тогда — пардон — прошу прощенья я.

Полиция нас бережет от нищих

И не дает покоя беднякам.

За службу, что несет она отлично,

Последнюю рубашку ей отдам.

Теперь, когда я донага разделся,

Надеюсь, что ко мне претензий нет,

Хоть сам принадлежу к таким умельцам,

Что ложь разводят на столбцах газет,

К газетчикам. Для них кровь жертв — лишь колер.

Они твердят: убийцы не убили.

А я протягиваю свежий номер.

Читайте, говорю, учитесь стилю,

Волшебною горой почтил нас автор.

Все славно, что писал он (ради денег),

Зато (бесплатно) утаил он правду.

Я говорю; он слеп, но не мошенник.

Торговец рыбой говорит прохожим:

Вонь не от рыбы, сам он, мол, гниет.

Подлаживаюсь я к нему. Быть может,

И на меня охотников найдет.

Изъеденному люэсом уроду,

Купившему девчонку за гроши,

За то, что женщине дает работу,

С опаской руку жму, но от души.

Когда выбрасывает бедных

Врач, как рыбак — плотву, молчу.

Ведь без врача не обойтись мне,

Уж лучше не перечить мне врачу.

Пустившего конвейер инженера,

А также всех рабочих на износ,—

Хвалю. Кричу: техническая эра!

Победа духа мне мила до слез!

Учителя и розгою и палкой

Весь разум выбивают из детей,

А утешаются зарплатой жалкой,

И незачем ругать учителей.

Подростки, точно дети низкорослы,

Но старики — по речи и уму.

А почему несчастны так подростки

Отвечу я: не знаю почему.

Профессора пускаются в витийство,

Чтоб обелить заказчиков своих,

Твердят о кризисах — не об убийствах.

Такими в общем представлял я их.

Науку, что нам знанья умножает,

Но умножает горе и беду,

Как церковь чту, а церковь уважаю

За то, что умножает темноту.

Но хватит! Что ругать их преподобья?

Через войну и смерть несет их рать

Любовь к загробной жизни. С той любовью,

Конечно, проще будет помирать.

Здесь в славе бог и ростовщик сравнялись.

«А где господь?» — вопит нужда окрест.

И тычет пастор в небо жирный палец,

Я соглашаюсь: «Да, там что-то есть».

Седлоголовые Георга Гросса

Грозятся мир пустить в небытие,

Всем глотки перерезав. Их угроза

Встречает одобрение мое.

Убийцу видел я и видел жертву.

Я трусом стал, но жалость не извел.

И, видя, как убийца жертву ищет

Кричал: «Я одобряю произвол!»

Как дюжи эти мясники и ражи.

Они идут — им только волю дай!

Хочу им крикнуть: стойте! Но на страже

Мой страх, и вдруг я восклицаю: «Хайль!»

Не по душе мне низость, но сейчас

В своем искусстве я бескрыл и сир,

И в грязный мир я сам добавил грязь

Тем самым, что одобрил грязный мир.

1930