«В нем была драгоценная любовь к скорбям – amor fati, – которая достается поэтам как крест и как дар. Плакальщик и печальник, наш вечный Пьеро, белая ворона среди здравомыслящих и комильфотных московских поэтов…»

Олеся Николаева

«В моем лице, — рассказывал Юрий Левитанский в одном из интервью, — простите высокопарность, вы видите последнего поэта ИФЛИ… Поэты-ифлийцы были странной когортой, объединенной известными принципами. Мы, младшая веточка, поступали в Институт философии, литературы, искусства, когда Твардовский его заканчивал. Там учились такие поэты, как Павел Коган, погибший первым, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов, Семен Гудзенко... Никого уже нет в живых. Я последний, и мне от этого как-то тревожно и боязно.

Наше поколение называют фронтовым: третьекурсники-ифлийцы, которых в армию тогда не брали, почти все ушли добровольцами на войну. Я был самым младшим, у меня даже кличка была Малец. Мы уходили воевать, строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабочий класс, как нас учили, протянет братскую руку, и осенью мы с победой вернемся домой. Подумаешь, делов-то! Войну мы начали в 1941-м, под Москвой. Сейчас при одной мысли о том, чтобы лечь на снег, становится страшно, но тогда мы с Семеном Гудзенко лежали в снегах рядом, два номера пулеметного расчета…»

Преобладающая форма творческого наследия Юрия Левитанского — «книга стихов», самодостаточное цельное произведение с четко обозначенной структурой, единое по мысли, а порой — и по фабуле, как, например, «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом». Таких книг он написал немного — всего семь. Наиболее известная среди них — «Кинематограф».

Композиторы и барды написали множество песен на стихи Левитанского; все они годами не сходят с дисков, звучат под гитару на вечеринках и у туристских костров.

Особняком в творчестве Ю. Левитанского стоит сборник оригинальных пародий на стихи современных поэтов — «Сюжет с вариантами», слагавшийся в течение долгих лет. Невнятно оцененный критикой, он, по существу, является уникальным явлением российской словесности.

Важной стороной творческой работы Ю. Левитанского были многочисленные поэтические переводы, особенно часто он переводил поэтов стран Восточной Европы.

Критики, назвали Ю. Левитанского «поздним поэтом». Да и сам он не раз говорил об этой своей «творческой особенности». Вообще, поэтический возраст — одна из тех проблем, над которыми он размышлял непрестанно: «Говорят: поэзия — удел молодых. А я хочу написать о том, чем никто почему-то не занимается: о поэзии стариков, поскольку лучшая поэзия второй половины XX века — это поздний Пастернак, поздняя Ахматова, поздний Твардовский, поздний Самойлов. Это феномен нашего времени. В XIX веке один Тютчев как исключение, в XX — почти правило». «Позднее дыхание» не просто факт биографии Ю. Левитанского, это отличительная черта его творчества. Когда вышел в свет «Кинематограф», поэту было уже около пятидесяти Даже его знаменитая «долгая строка» впервые во всем своем блеске появляется лишь в книге «День такой-то» на шестом десятке лет...

«И в жизни его все случалось поздно, все — наоборот, в обратном порядке: отцом, притом многодетным, стал после пятидесяти, после шестидесяти — влюбился, как школьник, лишь после семидесяти обрел какую-то социальную стабильность!» (Леонид Гомберг).

Юрий Левитанский

Мне нравится иронический человек.

И взгляд его, иронический, из-под век.

И черточка эта тоненькая у рта –

иронии отличительная черта.

Мне нравится иронический человек.

Он, в сущности, – героический человек.

Мне нравится иронический его взгляд

на вещи, которые вас, извините, злят.

И можно себе представить его в пенсне,

листающим послезавтрашний календарь.

И можно себе представить в его письме

какое-нибудь старинное – милсударь.

Но зря, если он представится вам шутом.

Ирония – она служит ему щитом.

И можно себе представить, как этот щит

шатается под ударами и трещит.

И все-таки сквозь трагический этот век

проходит он, иронический человек.

И можно себе представить его с мечом,

качающимся над слабым его плечом.

Но дело не в том – как меч у него остер,

а в том – как идет с улыбкою на костер

и как перед этим он произносит: – Да,

горячий денек – не правда ли, господа!

Когда же свеча последняя догорит,

а пламень небес едва еще лиловат,

смущенно – я умираю – он говорит,

как будто бы извиняется,- виноват.

И можно себе представить смиренный лик,

и можно себе представить огромный рост,

но он уходит, так же прост и велик,

как был за миг перед этим велик и прост.

И он уходит – некого, мол, корить, –

как будто ушел из комнаты покурить,

на улицу вышел воздухом подышать

и просит не затрудняться, не провожать.

***

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,

а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, –

как в «Прощальной симфонии» – ближе к финалу – ты помнишь,

у Гайдна –

музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу

и уходит – в лесу все просторней теперь – музыканты уходят –

партитура листвы обгорает строка за строкой –

гаснут свечи в оркестре одна за другой – музыканты уходят –

скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой –

тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,

и по мере того как с осенних осин облетает листва,

все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,

что становится явной вся тайная суть естества, –

все просторней, все глуше в осеннем лесу – музыканты уходят –

скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача –

и последняя флейта замрет в тишине – музыканты уходят –

скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча...

Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,

когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,

когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе

и о многом другом еще можно подумать, о многом другом.

Иллюстрация: Леонид Лиходеев. Портрет Юрия Левитанского