Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть.

Душа певца, согласно излитая,

Разрешена от всех своих скорбей;

И чистоту поэзия святая

И мир отдаст причастнице своей.

Евгений Баратынский

Предлагаем вашему вниманию рассуждения известного литературоведа, доктора филологических наук, профессора Вадима Соломоновича Баевского, где он сопоставляет поэзию Евгения Баратынского с поэзией Александра Пушкина:

«Пушкин остро ощущал дисгармонию мира и противо¬поставлял ей гармонию своей поэзии; он изображал противоречия мироустройства в стихах, насыщенных напря¬женными чувствами, оригинальными мыслями, могучим волевым напором. Евгений Баратынский не менее остро воспринимал диссонансы бытия, но по характеру своего дара сообщал о них, зачастую беря на своей лире диссонирующие аккорды. Он не стремился внести порядок в хаос; он вносил хаос в свою лирику, свои поэмы. У Пуш-кина эмоциональная, рациональная, волевая сферы были идеально уравновешены; у Баратынского рациональное преобладало над чувствами, а волевая сфера в его поэзии сужалась и ослаблялась. Эта разбалансированность художественного мира была не слабостью, а особенностью Баратынского, но никто из современников до конца не понимал его своеобразия.

Единственным исключением был Пушкин. Уже ранней поэзии Баратынского он дал необыкновенно высокую оценку, на первое место поставил ум: «верность ума, чувства, точность выражения, вкус, ясность и стройность». Поэму «Бал» Пушкин называет блестящим произведением, исполненным «оригинальных красот и прелести необыкновенной». И подчеркивает, что Баратынский здесь соединил метафизику (философию) и поэзию. Позже Пушкин вернулся к этим характеристикам. «Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». Пушкин точно указывает то место, которое должен, по его мнению, занять Баратынский в истории поэзии: рядом с Жуковским и выше Батюшкова. В послании к Дельвигу Пушкин советует (говоря о черепе): «Или как Гамлет-Баратынский Над ним задумчиво мечтай ...»

В начале XIX в. было распространено идущее от Гете понимание шекспировского героя как человека, чья воля ослаблена размышлениями, особенно самоанализом. Этот смысл вложил в слова «Гамлет-Баратынский» Пушкин

Так начинается стихотворение Пушкина. Далее он объясняет: она хранит воспоминания о былых изменах и не верит новым уверениям в любви. А он теперь клянет коварные любовные игры своей «преступной юности» и кончает так:

В небольшом стихотворении Пушкин выразил широкий спектр чувств: и нежность, и любовь, и восторг, и печаль, и уныние, и коварство. Это чувства, прямо названные в 20 стихах. А какая гамма переживаний скрывается за словами о легковерных девах, их слезах, их позднем ропоте! Здесь перед читателем (при жизни поэта произведение опубликовано не было) разворачивается диалог чувств и подвергается поэтическому анализу. Он нежно и восторженно говорит о любви — она избегает ласк, молча и недоверчиво улыбается. Она вспоминает любовные обманы — вот почему не верит теперь. Он проклинает себя, каким был в «преступной» молодости, когда обманывал молодых женщин, потому что убивал в них веру в любовь. Таким образом, повесть о чувствах сопровождается их свободным исследованием. Текст пронизывают присущие Пушкину энергичные волевые импуль¬сы: решительный жест в начале; восторг; проклятия своей юности.

«Признание» Баратынского начинается с обращения к женщине: ей не следует требовать нежности, которая может быть только притворной: мужская любовь прошла. И дело не в том, что у нее появилась соперница: просто его душа устала любить. В элегии представлен проникновенный анализ охладевшей души, вскрыты разные аспекты ее нелегкого опыта. В конце с неизбежностью вывода силлогизма подведен итог:

Баратынский дает значительно более подробный психологический анализ, чем Пушкин: вот образ женщины, некогда любимой, в сердце поблек; вот он все реже вспоминается; вот уже изгладился вовсе; изгладился потому, что его сердце утратило способность любить; ему стало только грустно, а потом прошла и грусть. И это еще не конец исследования, оно разворачивается далее, напоминая искусство опытного романиста-психолога. Пушкин проводит немногие основные черты; Баратынского увлекают оттенки, переходы. У него нет таких резких волевых движений, как у Пушкина. «Я не пленен»; «Пламень мой, слабея постепенно, Собою сам погас»; «Вновь не забудусь я». Пушкин пишет: «Кляну коварные страданья»; «Кляну речей любовный шепот»; Баратынский: «Грущу я». Может быть «кляну» одного и «грущу» другого убедительнее всего демонстрируют разницу поэтических темпераментов Пушкина и Баратынского.

Тотчас после появления «Признания» в «Полярной звезде», Пушкин написал А. Бестужеву, одному из издателей альманаха: «Баратынский — прелесть и чудо, «Признание» — совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий <...>». Пушкин проявил здесь дружескую щедрость, которая была ему присуща. Разумеется, он и после «Признания» писал и печатал собственные элегии и стихотворения, близкие к этому жанру, хотя в середине 1820-х гг. стал ощущать исчерпанность традиции.

При жизни Баратынского вышло три книги его стихов. Первая в 1827 г., при всем своеобразии Баратынского в ней видна связь со стилем «легкой поэзии». Вторая, в двух томиках, вышла в 1835 г. В ней автор предстает, прямо скажем, вторым после Пушкина поэтом своего времени, с горьким сознанием неоцененности, непризнанности. Последняя книга — «Сумерки», опубликованная в 1842 г., за два года до смерти, обращена в будущее и такими странными стихотворениями, как «Последний поэт» или «Недоносок» через вторую половину XIX в. протягивает нить к творчеству символистов — Брюсова, Сологуба, Блока.

Баратынский сознательно строил поэзию мысли. Он доходил до границ постижимого в человеческой личности, природе, искусстве, поэтому его лирика должна быть названа философской. При этом он никогда не вносил в стихи никакие философские системы извне, полагая, что не дело поэта подчинять свое искусство внешней задаче. Мысль поэта, одухотворенная чувством, приводила его к пессимизму. Он знал, что кончается его время, золотой век русской поэзии, наступает время более меркантильное, поэзии враждебное. Становление новых форм культуры он воспринимал как предвестье ее полной гибели:

На этом фоне он рассматривал свою судьбу как судьбу последнего поэта. В этом его взгляде была правда — не историческая, а психологическая».*

---

---

---