Юбилеи

24 июня исполняется 95 лет со дня рождения поэта Инны Львовны Лисянской (1928 г.р.)

Ах бабочка-красавица, Павлиний Глаз!

Ах солнышко, песок, водохранилище!

Так радоваться можно лишь в последний раз,

Неужто тебе завтра на судилище?

Уже ль тебе, ликующая, невдомек,

Что каторжная жизнь или острожная —

Давно удел для мыслящего поперек,

Да и в поступках ты не осторожная.

А может быть, ты дурочкой не зря слывешь,

Все блага на земле на правду выменяв?

А ты в ответ смеешься и плывешь, плывешь,

Почти до седины на солнце вылиняв.

Но знает даже бабочка Павлиний Глаз

И вся вода, хранимая насильственно,

Что так плывут не в первый, а в последний раз/

И что тебе известна эта истина.

В прозаической книге «Хвастунья» Инна Лисянская рассказала о своем детстве в Баку, о войне и работе в «госпитале лицевого ранения», о клевете и психушке, о встрече в 1967 году со своим мужем — поэтом и переводчиком Семеном Липкиным, о дружбе с Арсением Тарковским, Лидией Чуковской, Булатом Окуджавой… «Я с восьми лет ходила в церковь и молилась стихами (у меня дар импровизатора). Потом стала записывать…»

Как отмечал Александр Солженицын, «Инна Лисянская с раннего возраста была проникнута чувством сострадания. И это чувство прошло через всю ее жизнь…» Чувство сострадания к гонимым привело позднее Инну Лисянскую в правозащитное диссидентское движение и определило христианский лейтмотив ее поэзии.

На всю жизнь запомнились Лисянской слова Бориса Пастернака, сказанные о ее стихах: «То ли в конце 58-го, то ли в самом начале 59-го, точно не помню, я жила в Доме творчества в Переделкино, где меня познакомили с Корнеем Ивановичем Чуковским. Ему понравились мои стихи, и он часто просил меня их читать… И вот однажды он заглянул в мою комнату с необычайным гостем — Пастернаком и предложил мне прочесть Борису Леонидовичу три стихотворения… Я без смущения, что свойственно невежественному человеку, прочла. Пастернак своим особенным голосом скорее спросил, чем сказал: «Откуда в армяно-еврейской крови, взращенной на азербайджанской почве, такая русская музыка?» И еще с заведомой жалостью и сочувствием посулил мне трагическое будущее. В каких выражениях — я не запомнила. А его отзыв в виде вопроса запомнился на всю жизнь, тем более что на другой день Корней Иванович мне передал, что провожал Пастернака до дачи, и тот дорогой дважды как бы недоуменно повторил запомнившуюся мне фразу...».

Иосиф Бродский назвал стихи Лиснянской «поэзией чрезвычайной интенсивности». «Из всех русских поэтов, которых я знаю на сегодняшний день, — писал Бродский, — Лиснянская, может быть, точнее, чем кто иной, пишет о смерти,— это действительно самое прямое отношение с «предметом», о котором она говорит. А это ведь одна из самых главных тем в литературе...»

Роуэн Уильямс, 104-го архиепископ Кентерберийский, глава англиканской церкви, посвятил ей сонет и перевел шесть стихов Лисянской на английский.

Но… Однажды Инна Лисянская полушутливо заметила: «Меня замечают только великие».

«Во всем виноваты мои стихи. Как бы я ни радовалась похвале высокого духовного лица, тот факт, что почти всем моим коллегам, да и читателям, я мало интересна, не случаен. Конечно, виновата и я сама: отказывалась от каких бы то ни было публичных выступлений. Жила всегда отдельно. Уединенно».

Инна Лисянская

К чему внимание заострять
На том, что вместе мы и поврозь?
Стрела амура — чтобы застрять.
Стрела Господня — чтобы насквозь.

Сквозь щель поменее, чем ушко,
В какое тщился верблюд пролезть,
Проходит то, что давно прошло,
И то, что будет, и то, что есть.

Вся смерть, прошедшая сквозь меня,
Всем чудом жизни во мне болит,
И воздух, дующий сквозь меня,
Паучьи волосы шевелит,

Колышет иву, колеблет пруд,
Толкает музыку сквозь камыш...
И если песни мои умрут,
То, значит, правду ты говоришь,

И, значит, нету меня темней,
И бред мой сущий — не вещий бред,
А ты бессмертен в толпе теней,
Поскольку свет сквозь тебя продет.

***

Что делать? — спросила у Жизни,— сказала: умри!

Что делать? — спросила у Смерти,— сказала: живи!

Чтоб что-нибудь делать, в духовке сушу сухари,

А дождь за окном, как томительный трепет в крови.

То ангел меня посещает, а то — сатана,

И каждый выходит из зеркала против окна,

И только себя я не вижу в стекле никогда,

А время течет, как течет дождевая вода.

Я ангелу плачусь, но тут же приходит другой,

Меж нами я воздух крещу обожженной рукой.

Мне кажется, ночь — это уголь сгоревшей зари,

А это сгорели в духовке мои сухари.

***

А теперь начни читать с конца:
Не велик лексический запас.
Мир по обе стороны лица
Шире широко раскрытых глаз.
Так и надо,— кулаки сожми
И протри солёные глаза,
Утешаться длинными слезьми
И неэкономно и нельзя.
Для начала их прибереги,
До начала — ровно сто страниц.
Что ты умудрилась в сон реки
Выронить из-под своих ресниц?
У реки, где всяк младенец свят,
У реки, где жалок всяк старик,
Слёзы высыхают, мысли спят,
Лодка — вечность, люлька — материк.

По материалам сайтов:

Журнальный зал

Вавилон