Ярослава Смелякова современники называли одновременно самым советским и самым антисоветским  поэтом эпохи.

                «Смеляков замкнул плеяду последних романтиков, чьё шоссе Энтузиастов закончилось тупиком Пессимистов, когда в осклизлых от крови подвалах «мальчикам революции» всаживали пули в затылок. Тремя самыми одарёнными поэтами того поколения были «три мальчика, три козыря бубновых, три витязя бильярда и пивной». Слева от Смелякова был «приземистый, короткопалый, / в каких-то шрамах и буграх» Борис Корнилов, справа отсвечивали медью азиатские скулы певца семиреченского казачества Павла Васильева» (Евгений  Евтушенко).

                В поэзию Смеляков пришёл из рабочего цеха и всегда в стихах подчёркивал свою кровную принадлежность пролетариату. Работая в одной из московских типографий, юный Смеляков по счастливому стечению обстоятельств сам набирал те страницы журнала «Октябрь», где печаталось его первое стихотворение, а позже – свой поэтический сборник «Работа и любовь» (1932).

 

Кладбище паровозов.

Ржавые корпуса.

Трубы полны забвенья,

свинчены голоса.

 

Словно распад сознанья -

полосы и круги.

Грозные топки смерти.

Мертвые рычаги.

 

Градусники разбиты:

цифирки да стекло -

мертвым не нужно мерить,

есть ли у них тепло.

 

Мертвым не нужно зренья -

выкрошены глаза.

Время вам подарило

вечные тормоза.

 

В ваших вагонах длинных

двери не застучат,

женщина не засмеется,

не запоет солдат.

 

Вихрем песка ночного

будку не занесет.

Юноша мягкой тряпкой

поршни не оботрет.

 

Больше не раскалятся

ваши колосники.

Мамонты пятилеток

сбили свои клыки.

 

Эти дворцы металла

строил союз труда:

слесари и шахтеры,

села и города.

 

Шапку сними, товарищ.

Вот они, дни войны.

Ржавчина на железе,

щеки твои бледны.

 

Произносить не надо

ни одного из слов.

Ненависть молча зреет,

молча цветет любовь.

 

Тут ведь одно железо.

Пусть оно учит всех.

Медленно и спокойно

падает первый снег.

 

***

 

Я на всю честную Русь / заявил, смелея,

что к врачам не обращусь, / если заболею.

 

Значит, сдуру я наврал / или это снится,

что и я сюда попал, / в тесную больницу?

 

Медицинская вода / и журнал «Здоровье».

И ночник, а не звезда / в самом изголовье.

 

Ни морей и ни степей, / никаких туманов,

и окно в стене моей / голо без обмана.

 

Я ж писал, больной с лица, / в клетчатой тетради

не для красного словца, / не для денег ради.

 

Бормочу в ночном бреду / фельдшерице Вале:

«Я отсюдова уйду, / зря меня поймали.

 

Укради мне - что за труд? - / ржавый ключ острожный».

Ежели поэты врут, / больше жить не можно.