Юбилеи

13 декабря исполняется 225 лет со дня рождения поэта Генриха Гейне (1797-1856)

Гейне прежде всего юморист, т. е. трагическая натура, в которой подорвана всякая вера в её собственный трагизм.

Аполлон Григорьев

На долю Генриха Гейне выпали гонения на родине, эмиграция, тяжёлая болезнь, мучившая позвоночными болями в течение многих лет и уложившая его в “матрацную могилу”. Поэзия Генриха Гейне всегда была особенно любима в России: в его поэтическую орбиту оказались вовлечены Лермонтов, Тютчев, Фет, Анненский… Ровно через 90 лет после рождения Гейне, почти день в день, 12 декабря 1887-го, никому тогда не известный молодой человек Алексей Пешков напишет на клочке бумаги такие слова: “В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце” — и выстрелит из пистолета в это самое сердце. К счастью, промахнётся, выживет, и многое напишет, в том числе и про “зубную боль в сердце, тяжёлый недуг, от которого превосходно помогает свинцовая пломба и тот зубной порошок, что изобрёл Бертольд Шварц”. Так определил сущность любви и ревности острослов Гейне.

Иннокентий Анненский

Из статьи «Генрих Гейне и мы»

… Если есть — не решаюсь сказать народ, но общество — интеллигенция, — которой Гейне, действительно, близок по духу и у которой нет, да и не может быть с ним никаких политических счетов, — так это, кажется, только мы русские. Особенно в шестидесятые годы и в начале семидесятых мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев. Кто из поэтов наших, начиная с Лермонтова, не переводил Гейне (Майков, Фет, Алексей Толстой)? ..Правда, русские всегда понимали Гейне своеобразно, но что мы не только чувствовали его обаяние, а провидели его правду лучше других народностей, — это не подлежит сомнению.

И на это было много причин. Во-первых, русскому сердцу как-то трогательно близко все гонимое, злополучное и страдающее, а таков именно Гейне.

Далее, мы инстинктивно уклоняемся от всего законченного, застывшего, общепризнанного, официального: истинно наша муза это — ищущая дороги, слепая муза Тютчева, если не кликуша Достоевского.

И поэзия Гейне, эти частые июльские зарницы, эта "легенда веков при вспышках магния" , как превосходно выразился о поэзии Гейне один французский писатель, своеобразно воспринятые нашей больной славянской душою, показались ей близкими, почти родными: они не испугали ее, как "отравленные цветы" Бодлера, и не оставили ее холодной, как всевозможные классики, начиная с Эсхила и кончая Мореасом (причем, увы, не следует пропускать и Олимпийца из Веймара). Самая антиклассичность Гейне сближала его с нами.

хххххх

Ирония Гейне в религиозной области, конечно, не вполне совпадает с нашей: она гораздо острее и безнадежнее. Но что сближало отношение Гейне к положительной стороне религии с тем, которое отличает русскую интеллигенцию, — так это боязнь, чтобы религиозное чувство не профанировалось привычкой, деспотизмом, тупостью или бессердечием. При более глубоком анализе открывается различие: для Гейне религия оправдывается красотой пафоса или иллюзиею, для русской души — самоограничением и подвигом. Но что более всего делает Гейне русским, так это, конечно, его отношение к родине. Вообще, любовь Гейне я бы, скорее всего, назвал дикою. В ней всегда было что-то безоглядное, почти безумное, как и в самой натуре поэта, несмотря на весь ее эстетизм или, может быть, именно в силу преобладания в ней эстетического начала. Представьте себе человека, который только что грозил остричь когти проклятой птице, если она попадет когда-нибудь в его руки, и какой птице? И вдруг он же, со слезами умиления, целует руку богатого кузена при одной только мысли, что этот еврей не оставит своими милостями его Матильду, когда не станет в живых ее поденщика. Любовь Гейне к родине не могла бы уложиться ни в какие рамки. Это не

Дрожащие огни печальных деревень

из лермонтовской "Родины".

Но все же русское сердце отлично поймет Гейне!

Для Гейне любовь к родине была не любовью даже, а тоской, физической потребностью, нет, этого мало: она была для него острой и жгучей болью, которую человек выдает только сквозь слезы и сердится при этом на себя за малодушие.

Прощай, мой кипучий французский народ,

Прощайте, веселые братья!

Дурацкой тоскою от вас я гоним,

Но скоро вернусь к вам опять я.

Что делать? Представьте — душа у меня

Болит от томительной грусти

По запаху торфа родимой земли,

По репе и кислой капусте,

По черному хлебу, по вони сигар,

Ночной охранительной страже,

Блондиночкам-дочкам пасторских семейств,

Гофратам и грубости даже,

По матери тоже — открыто скажу —

Томлюсь я глубокой тоскою;

Тринадцать уж лет я не виделся с ней,

Старушкой моей дорогою.

Прощай и жена моя милая! Ты

Не можешь понять мою муку:

Тебя я целую так крепко, но все ж

Решаюсь на эту разлуку.

Мучительной жаждой уносит меня

От счастья, сладчайшего в жизни.

Ах, я задохнусь, коль не дать подышать

Мне воздухом в милой отчизне,

До спазмов доводит волненье, тоска,

Растя все сильнее, сильнее...

Дрожат мои ноги от жажды попрать

Немецкую землю скорее {24}.

(Пер. П. И. Вейнберга)

хххххх

Когда-то, еще на заре своей жизни, Гейне пережил поцелуй, так мучительно воспетый позже, в наши уже дни, ноющей кистью Штука: это был поцелуй сфинкса. И с тех пор, как бы легко ни было прикосновение жизни к следам от когтей этой женщины, сердце Гейне чувствовало себя задетым навсегда.

Кошмар разнообразия гейневской поэзии носит печать не только богатой и бессонной, но и болезненно раздражительной фантазии. В этом отношении особенно замечательно его "Романцеро", сборник, который был издан в 1851 г., когда Гейне лежал в постели, уже прикованный к ней навсегда и своей слепотой почти совершенно разобщенный с внешним миром.

Но глубокая безысходная тоска начала в поэте свою творческую работу гораздо раньше, чем он заболел спинной сухоткой. В сущности, Гейне никогда не был весел. Правда, он легко хмелел от страсти и самую скорбь свою называл не раз ликующей. Правда и то, что сердце его отдавалось бурно и безраздельно. Но мысль — эта оса иронии — была у него всегда на страже, и не раз впускала она свое жало в губы, раскрывшиеся для веселого смеха, или в щеку, по которой готова была скатиться бессильная слеза мелодрамы.

Генрих Гейне

Перевод И. Елина

Темнеет рампа в час ночной,

И зрители спешат домой.

“Ну как, успех?” — “Неплохо, право:

Я слышал сам, кричали «браво»,

В почтенной публике кругом

Неслись, как шквал, рукоплесканья...”

Теперь же — тих нарядный дом,

Ни света в нём, ни ликованья.

Но — чу! Раздался резкий звук,

Хотя подмостки опустели.

Не порвалась ли где-то вдруг

Одна из струн виолончели?

Но тут в партер из-за кулис,

Шурша, метнулась пара крыс;

И никнет в горьком чаде масла

Фитиль последний, чуть дыша...

А в нём была моя душа.

Тут лампа бедная погасла.

По книге:

Анненский, Иннокентий. Книга отражений. – Москва : Наука, 1979.