...Что взять мне из самых последних работ его? Рассказы не шли: цензура резала. Мелкая журнальная злоба дня шла - обычной рябью. А крупное? Было и крупное. Из крупных опусов один, пронзительной силы, успел выйти в "Историческом вестнике" в октябре 1894 года, при начале последней зимы, за четыре месяца до смерти.

             Это большой очерк, или, может быть, статья, вместившая в себя очерк. Называется "Вдохновенные бродяги". Вещь обширная, плотная, написанная во всеоружии мастерства и в опалении неукротимого темперамента, - и, однако, это вещь, мало замеченная, не подхваченная, почти неизвестная по сей день даже и усердным читателям Лескова: в два посмертных собрания, Суворина и Вольфа, вошла (собственно, суворинское - прижизненное, да том двенадцатый с "Бродягами" вышел после смерти автора, в 1896 году); в современных же изданиях Лескова, не исключая и одиннадцатитомника 50-х годов, - этого очерка нет. Поэтому современному читателю его неоткуда узнать.

            Между тем "Вдохновенные бродяги" как бы кольцуют, завершая всю тридцатипятилетнюю литературную работу Лескова. Это завершение основной, коренной, сквозной его русской темы - темы скитанья, через "Очарованного странника" восходящей к дерзким статьям "публициста обеих столиц": к "Переселенным крестьянам", к "Русским людям, состоящим "не у дел", к "Ищущим (и не находящим. - Л.А.) коммерческих мест в России". Последним взглядом Лесков всматривается в русского "мельмота": что же он такое и почему столько в нем решающего сошлось?

          Очерк "Вдохновенные бродяги" - комментарий к трем жизнеописаниям трех русских "бродяг", "путешественников", "вольных казаков". Комментарий к трем их, как тогда писали, скаскам.

           "Скасками, - объясняет Лесков, - назывались в России сообщения, которые "бывалые" русские люди, по возвращении из своих удалых прогулок, подавали своим милостивцам или правителям, а иногда и самим государям. В "скасках" удальцы обыкновенно повествовали о своих странствиях и приключениях, об удали в боях и о страданиях в плену у чужеземцев, которые всегда старались наших удальцов отклонить от любви к родине и привлечь богатыми дарами в свое подданство, но только наши люди обыкновенно оставались непоколебимо верны своему царю и отечеству и все соблазны чужих людей отвергали и постыждали, а потом этим вдохновенно хвастались".

              Первая "скаска" - из XVII века - подана царю Михаилу Федоровичу "калужским стрельцом Иваном Семеновым Мошкиным", который рассказал, как томился семь лет на турецкой каторге, затем исхитрился украсть у турок пуд пороха, взять этот порох с собой на корабль, на котором турки перевозили 280 русских невольников, и взорвать корабль, да так ловко, что турки оказались перебиты, а русские почти все живы; затем Мошкин плыл в Россию через "семь земель", причем во всех этих землях иностранцы ему втайне завидовали и соблазняли остаться, но он был стоек.

              Излагая "скаску", Лесков задает попутные вопросы. Например: как это возможно, чтобы при взрыве судно, встряхнувшееся так ловко, что сброшены в воду оказались одни турки, после взрыва сразу же готово к дальнейшему плаванию? А ведь эта фантастическая "письменность", замечает Лесков, перепечатывается в петербургских газетах 1890-х годов как образчик "предприимчивости, бескорыстия и патриотизма русских людей"!

              Вторая "скаска" - из века осьмнадцатого - издана во времена матушки Екатерины отдельной книжкой и повествует о том, как нижегородский мещанин Василий Баранщиков, желая разбогатеть "как-нибудь сразу" и запутавшись в долгах, бежал от заимодавцев и от семьи в Питер, там нанялся на корабль матросом, попал в Копенгаген, "сделался жертвой злоумышленников" (то есть тамошние злодеи нашего героя спаивали и склоняли остаться, а он, хотя и пил, но оставаться не хотел). Затем последовали приключения в Америке, в Испании, в Африке, в Турции; удалец с честью вышел из ряда безвыходных положений, явил чудеса предприимчивости и в конце концов вернулся в Россию в нищем, но геройском вид" и написал "скаску" о своих "несчастных приключениях". Однако нижегородские граждане на "скаску" не клюнули, они стали требовать с бродяги свои пропащие деньги; тот не сробел, нашел в Питере покровителей, которые отпечатали "скаску" отдельной книжкой, и с этим кирпичом культуры в руках новоиспеченный писатель обрушился на склочничающих сограждан с патриотическим возгласом: как!? и это то самое общество, которое помогало Минину очистить Москву.

          ...Я рискну напомнить уважаемым читателям, что автор "Левши" и "Запечатленного ангела", вошедший в русскую культуру как волшебник речи и искусник слова, - начинал жизнь свою в слове как прямой и яростный публицист. И если беллетристика Лескова после мучительной и долгой борьбы признана всенародно - публицистика его не признана по сей день. Читателям она практически неведома; здесь мучительная и долгая борьба так и не увенчалась успехом. Бойкоты слева и справа, когда-то истерзавшие Лескова-художника, для Лескова-публициста обернулись следствием еще более драматичным: они отсекли его от будущих читателей. Его никто не признал своим при жизни, и после смерти его статьи остались тлеть в старых подшивках, где они и теперь лежат, покрытые забвеньем, а лучше сказать, запечатанные двумя-тремя итоговыми формулировками, вроде того, что Лесков "постепеновец", споривший с "нетерпеливцами", "либерал", возражавший революционным демократам, сторонник "порядка" и "умеренности", противостоявший бунтарям... впрочем, противостоявший также и "охранителям", но тем более наивный в попытке удержать золотую середину, когда сталкивались насмерть края.

              … Крестьянский вопрос. Лесков всей душой за освобождение. Он безусловно верит в избавленного от крепостной зависимости мужика как в гражданина обновленной России. Но у него тема не удерживается в просветительских рамках. Лесков почти не участвует в тех исполненных высокого морального пафоса дебатах, которые ведутся в публицистике начала шестидесятых годов по поводу общего гуманного смысла освобождения; Лесков смысла не отрицает, но сразу спускается на уровень конкретного человека: он берет не крестьянина вообще, не точку приложения высоких идей и не объект человеколюбия просвещенных реформаторов, - он берет мужика совершенно реального, вот этого, которого переселил из губернии в губернию "помещик Кондратьев", а вернуться домой мужику нельзя даже после освобождения, и не потому, что помещик Кондратьев плохой человек, а потому, что не пускает мужика обратно сельский сход - мир не принимает его на старое место: земля разобрана, естественный ход вещей двинулся дальше, повернуть его трудно, и, стало быть, страдает мужик.

           ….Это уникальное сочетание проблемной жесткости и личной мякости связано у Лескова с глубинным ощущением ценностей: с изумительно развитым чувством почвы, органики, внутренней неизбежности того, что даже и отвергается разумом и логикой. И вот "вдохновенный бродяга", Василий Баранщиков из Нижнего, бросивший дом, пустивший по миру семью, обманувший своих соседей-кредиторов и пошедший колесить по градам и весям, - и он ведь освещен не одним светом; читая о подвигах этого плута, Лесков испытывает сложнейшее чувство, иногда кажется, что он... на грани невольного любования, что тайная гордость жизненной силой, сметкой и неунывающей душой этого русского ходока и умельца готова поселиться у Лескова рядом с возмущением, которое вызывает у него бесконечное пройдошество. Стало быть, петляет-таки потайная тропка от "вдохновенного бродяги" к "очарованному страннику"?..

           ... Да, но в чистом художестве, в беллетристике - объемное письмо. Там - очарованный странник, русский богатырь, удалец, первопроходец... Здесь, в публицистике - иначе. Здесь, где решается для Лескова проблема, - он ясен и трезв. Проблема русской судьбы решается для него однозначно: если мы - стадо, если чести нет и нет закона, а одна только "ситуация": "среда", которая заела, да волюшка, до которой надо дорваться, - то на такой почве ничего не выстроить. Здесь будет гулять плут, сотканный из того же самого материала, что и герой. Не навязан же он народу из каких-то внешних "официозных" или "антиофициозных" сфер, - он на той же почве растет.

              В сущности, это ответ на вечный вопрос: о народе.

 

                               Наше историческое развитие шло по-своему.

                                                       Н. Данилевский

      

              Среди   явлений  русской  жизни  в  Сибири  чрезвычайно  характерным  и любопытным  представляется  борьба  светских  и духовных властей с крещёными  сибирскими  инородцами  и  другими  людьми,  которые  не  понимали  важности принятых  ими  на  себя обязанностей. Особенно много забот было о том, чтобы они не уклонялись от исповеди.

               Архивы   сибирских  консисторий,  духовных  правлений  и  губернских  и воеводских  канцелярий  хранят  до  сих  пор  множество  дел "о небытии", "о скверноядстве"   и  "о  злоупотреблении  простотою",  из  которых  рачителем сибирской  старины  сделаны были некоторые выписки, приведённые здесь нами в порядок.

               Дело,  о котором будет речь, сначала получило название "о небытии", под которым  и  упоминалось  в  бумагах.  Началось  оно при Петре Великом и, как думают  некоторые,  -  по  его  мысли, а во всяком случае по его указу 14-го февраля 1716 года (т. е. за девять лет до его кончины). В указе том "великий государь   велел   всякого   чина   людям   у   отцов   духовных  повсегодно  исповедываться,  а  ежели  кто  не  исповедуется,  на таковых попам подавать росписи  архиереям,  а им те росписи отсылать губернаторам, а губернаторам и лантратам  класть на тех людей штраф, против дохода с него втрое, а потом им ту  исповедь  исполнять.  А  которые  прежде  податей  не  платили  и явятся виновными, тех обложить, применяясь к тому же, а с девок и вдов против оного  вполы. Раскольников же положить против настоящего платежа".

                 Таким  образом,  денежный  штраф  за  "небытие"  (т. е. у исповеди) был наложен  этим  указом  одновременно  как на раскольников, так и на церковных людей,  которые  в очень большом количестве не являлись для исповеди к своим  духовным отцам.

                 Отсюда  началось  это  дело;  а  далее сейчас мы будем видеть, как этот источник  потек  по азиатской окраине, где редкое и бедное кочевое население живёт  в  обширном  рассеянии  и  притом  "пребывает  в  состоянии природной простоты и совершенной дикости".

                  /…/

                  В  начале XVIII века, когда начался сыск небывающих у исповеди людей, в Сибири  была  одна  епархия, которая именовалась (до 1768 года) "Сибирскою и Тобольскою".  Пространство,  занимаемое  этою епархиею, было так велико, что одному  архиерею,  как  бы  он  ни  был  энергичен,  хорошо  править ею было невозможно.   Область  этой  епархии  обнимала  собою  всё  пространство  от

Уральского  хребта  до  Берингова пролива и от Ледовитого океана до северной границы  Китая  и  степей, где кочуют киргизы. Вдоль епархия простиралась на десять  тысяч  вёрст,  а поперёк - более чем на три с половиною тысячи. И на всём  этом  страшном  пространстве  архиерей  должен  был  всё окинуть своим административным  взглядом  и  всё  в  церковном  управлении  упорядочить, и

"небытейщиков   сыскать",  и  обложить  их  "за  небытие"  штрафом,  и  даже произвести самое взыскание.

                 Трудность  этого  управления  увеличивалась ещё тем, что число крещёных людей,  подлежащих  архиерейскому  попечению  на  всём огромном пространстве Сибири,  было  невелико,  и они не сидели на земле всплошь к одному месту, а разметались  по  обширной  стране  враздробь, где кому казалось сподручнее и выгоднее.  По ревизии 1709 года в Сибири насчитано, кроме инородцев, немного более 230.000 душ, и  эти  христиане  жили  по  городам и селениям, а в Сибири и города, и

селения  разметаны  друг  от  друга  на большие расстояния, начиная от 200 и доходя  до 500 вёрст и даже более. Пути сообщения, соединявшие эти удалённые один от другого пункты заселения, ужасны и поныне.

            /…/

         ….Искание  лучших  людей, более соответствующих исполнению священнических должностей,  не представляло никакого успеха. Священники в Сибири были столь необразованны  что  "от  простого  мужика-поселянина отличались только одною букварною    грамотою".    Большею   частию   они   "только   умели   читать церковно-славянскую  грамоту,  и  умение писать признавалось высшею степенью образования. (Обстоятельство это надлежит особенно заметить, так как "умение священника   писать"  имеет  большое  значение  в  достоверности  отметок  о"небытии",  до  которых  сейчас  дойдёт дело). Когда в конце XVIII века в г. Красноярске  основывалась  школа, для которой потребовался законоучитель, то во  всём составе духовенства этого города не оказалось ни одного священника, который мог бы учить детей священной истории и начаткам православного учения веры.   Тогда   стали   искать  такого  способного  человека  в  духовенстве "енисейского  и других округов", но результат был тот же. Тогда, нужды ради,  "с  разрешения  духовного  и  светского  начальства  учителем  был определён сосланный  на  заводы  поселенец из российских диаконов, некто Полянский"...

                       Это  был  какой-то  отчаянный  гуляка,  которому  "нужды  ради"  выпала доля положить начало русской школе в крае, но порочные привычки ссыльного дьякона    были  причиною,  что  "через  год  он  оказался  совершенно  неспособным  по неумеренному  винопитию",  и  тогда он от учительства был устранён, а на его  место  определён  способный  человек,  разысканный в томском заказе. Это был

пономарь  Суслов,  которого красноярское духовное правление аттестовало так: "он,  Суслов,  в  чтении  исправен, и письмоумеющ, и арифметики первую часть ныне  доучивает  в твёрдости, - чему и священно-церковно-служительских детей обучать со временем может".

                 Из всех учителей того времени в Сибири никакой другой не был так хорошо аттестован,   как  этот  Суслов,  а  об  остальных  учителях  духовных  школ  тобольская  духовная  консистория  сделала общий отзыв, что "из них не все и  писать умеют, или умножать по арифметике".

                    /…/    

                   Ещё  в  начале  XVII  столетия казаки, "простираясь к северным пределам  Сибири, подбивали под власть свою вогулов, остяков, тунгусов, юроков, якутов и  других  народцев,  кочевавших  в  своих  северных пределах Сибири". Когда  оканчивалось  покорение  или  "подбитие",  тотчас  же  начинались  заботы  о введении  новых  порядков:  "о  сборе  ясака и о просвещении светом истинной  веры".

                  /…/

                  Заводили   оседлости  на  таких  местах,  где  кочевники  имели  обычай сходиться  для  мены;  тут  их  рассчитывали  "осетить и обрать с них ясак".Придумано  было  хорошо,  и  казаки,  указав  заводчикам, как собирать ясак, указали  и  следовавшим  за  ними  священноцерковнослужителям  средства, как "просвещать  язычников  святою верою и чем от них кормиться". "Просвещать же язычников"  -  это  было  целью  прибытия  духовных  в  сибирскую  глушь,  а "кормиться"  от  своей паствы им было необходимо, так как от казны им на всё прожитьё  было "пожаловано в год на попа по 28 рублей, а на причетника по 18 рублей  на  ассигнацию"  (= 8 р. и 5 р. 30 к.). "Паства", которую только что накрестили,  вся  состояла  из  кочевников,  которых  целый год не увидишь - только  раз в год, в обычное время они сближаются к известным местностям для  взаимного торгового размена, и тут-то надо около них сделать всё, что нужно,  т.  е.  и  "осетить,  обрать  ясак  и научить святой вере". Когда воеводы со своими  служилыми  людьми хлопочут собирать с народов ясак в казну, тут же и священнику  одно только время научить язычников христианству и исполнить для  них  задним числом все церковные требы для живых и мёртвых, и получить с них за это требоисправление побольше шкур в свою пользу.

              Оба  ясака  взимались  с большим произволом: служилые люди "донимали" с дикарей  вдвое  и  более  против  положенного,  угрожая за недодачу лишением драгоценной   всякому   свободы,   а   духовенство  "правило  свой  ясак  по количеству",  т.  е.  по  числу  душ, которое дикари сами показывали в своих семействах  "с  удивительною  простотою". Поп спрашивал дикаря: "кто в семье народился,  и  кои померли, и кои жить поимались на ново как муж с женою", а дикарь,  достаточно уже умудренный опытом, что ему от этих расспросов выйдет вред,  всё-таки  всегда давал откровенный и справедливый ответ "с врождённою  простотою".  По  его  же  показаниям  поп  его  и  "облагал, как повелось по правилам:  за  крещение  новорожденного дитя 10 либо 15 белок, за "очищение"

5 белок, за женитву - 2 соболя или 5 песцов". Иногда над дикарями задним  числом  исполняли какие-нибудь обряды, но большею частию дело ограничивалось  только  сбором  ясака,  а  наличностью производилась только одна исповедь, -причём за разрешение грехов всей семьи расплачивался с попом старший в роде, и  тут  приходилось  торговаться.  С обыкновенного грешника брали от пяти до десяти белок, но с такого, у которого было больше, священник требовал и ясак побольше,  а  в  общей  сложности  для  отца  семейства  или  главы рода это  составляло расчёт, против которого он спорил. Исповедный ясак иногда доходил  до  двухсот  белок  на  семейство,  и  дикари  этим очень тяготились, но "по простоте  своей"  своих грехов всё-таки не скрывали, а только спешили скорее "очиститься  и бежать". Обыкновенно они "убегали" тотчас же после исповеди и не дожидались причастия, о важности которого совсем не имели понятия.

                      Сибирские священники распоряжались наложением ясака по всей своей воле. Светские  власти  в  это  не  вмешивались,  за  исключением  нескольких  лет "бироновщины", когда "духовного чина людям началось от светских командиров и  еретиков  притеснение  и  туга",  но они "через это время отстоялись и скоро достигли  лучшего  века  Елизаветы".  Однако  же, как и в Елизаветино время,  духовным  большого  жалованья не дали, то духовные прибавили к ясаку "подать за скверноядство".

                 /…/

                 Что  значит  "скверноядство"?  Это  то,  если  человек  ест  что-нибудь "скверное",  т.  е. "непоказанное ему для употребления в пищу". Скверное это не  у всех одно и то же: в старой Руси скверным почиталась телятина и теперь  многими почитается за "скверно" - угорь, налим, минога, раки и устрицы, мясо козы,  зайца,  голубя и черепахи и т. д. В Сибири на огромных пространствах, где   кочуют   "народцы",  нет  ни  посевов,  ни  убойного  скота,  имеющего раздвоенные  копыта  и  отрыгающего жвачку, а потому кочевники употребляют в пищу всё, что можно съесть, и между прочим мяса "животных, не показанных" по требнику, а именно: "медвежью говядину, соболей и белок".

                 Дикари  ели  эту  пищу  всегда, с тех пор как живут, и пока они не были  окрещены  Иннокентием Кульчицким, им и не представлялось, что это "скверно".Впрочем  и  св.  Иннокентий,  зная  местные  условия жизни, взысканий за эту "скверность" не налагал. Но теперь настала пора извлечь из этого выгоду.

                   Сибирские  духовные  положили  очищать  "скверноядущих"  дикарей особою молитвою,  а за прочтение её наложили "новый ясак" с таксациею: 1) за ядение медвежьей  говядины  -  одна  цена,  2) за ядение лисьего и собольего мяса - другая, и 3) за белок и иных меньших зверков - третья.     За всё это пошли сборы очень прибыльные, но и хлопотливые, так как надо было  "следить  за  скверноядцами,  и настигать их", и тут их "обкладывать и  очищать молитвою", чтобы они потом вновь начинали "скверно есть" наново.

                  /…/

                 Между  тем  открытия  Чемесова  всё-таки  драгоценны:  он отыскал таких небытейцев,  которым  нельзя  было  и  явиться "бытейцами", так как это были  люди,  которые  совсем  не  считали себя христианами. Они откровенно и прямо говорили,  что  не знают, отчего их называют крещёными, и что они никогда не бывали у исповеди, да и родители их и деды тоже никогда не бывали, а платить штраф  за  небытие  они согласны, потому что пусть это так идёт, как издавна повелось,  лишь  бы  их  "не  гоняли",  но отчего так повелось - они тоже не знают.  Об  обидах,  какие  потерпели  "скверноядцы",  дознавать  было очень трудно, так как со времени заявления об этом путешественником уже прошло два года, в течение которых кочевники не раз переменились местами, а те, которые не  изменили  мест,  всё-таки  не искали случая свидеться со следователем, а напротив,  "удалялись  за  реки". Чемесов, однако, всё-таки кое-кого из этих людишек  настиг  и дознал от них, что поборы за скверноядство были большие и никогда  не кончались.

                  /.../

                   Последний  акт величайшей подьяческой продерзости и смелости заключался в  том,  что когда "бумажное делопроизводство" "о злоупотреблении простотою"сделалось  "чрезмерно  велико"  и  его  неудобно стало ни возить с собою, ни пересылать по почте, тогда нашли нужным посадить за это дело подьячих, чтобы они составили из него "экстракт".

                 Подьячие    в   туруханском   духовном,   правлении   были   "лядащие",малотолковитые,  и  "в  сочинении  не  искусные",  а  притом "были подавлены тяжкими   обстоятельствами   при   самоничтожнейшем   жаловании".  Они  жили "даяниями"  и  "вымоганиями",  которые  могли собирать с дел, по которым был налицо  живой проситель, а по необъятному делу "о злоупотреблении простотою"некому  было  ни  ходить,  ни  приносить  поминки,  и потому оно подьячих не интересовало.  Но  и  кроме того они не могли бы разобраться в этом деле при его  страшном  объёме  и  при  той  путанице, которой оно было преисполнено; однако  они  всё-таки  "экстракт"  сделали,  и притом очень замечательный; а когда   туруханское   духовное   правление   захотело  проредактировать  это произведение,  то  оказалось, что в нём нельзя ничего понять!.. Довольно бы, кажется,  но  нет!  -  духовное  правление  послало  отношение в туруханский земский  суд,  прося  его:  "выслать  в оное правление всех прикосновенных к делу,  для  подтверждения  их первоначальных показаний и для рукоприкладства под экстрактом".

                 Так  как  это  происходило  уже  в тридцатых годах ныне уже истекающего ХIХ-го  столетия,  то  тут  только  этому делу "о злоупотреблении простотою" наступил  конец;  туруханский земский суд, увидав, что от него требуют нечто чудовищное,  -  чтобы он собрал и "выслал в Туруханск всех дикарей, кочующих по  северной  Сибири  от Чукотского носа до Урала", то он и признал за самое лучшее - ничего не делать.

                Таким  образом, только через такое благоразумное отношение к этому делу оно  и  получило  конец - слишком после столетнего производства. Может быть, что  акта  о зачислении его конченным и о сдаче в архив и до сих пор нет, но тем не менее с тридцатых годов истекающего столетия о деле этом больше нигде не  упоминается, и оно теперь не имеет уже никакого значения для канцелярий, а  представляет собою только ценный материал лишь для бытовой истории Сибири прошедшего века.