Георгий Николаевич Владимов (настоящая фамилия Волосевич) родился в Харькове,  в семье учителей. Окончил Ленинградское суворовское училище и юридический  факультет Ленинградского университета. Работал в сельской газете, редактором отдела прозы в журнале «Новый мир» спецкорром «Литературной газеты».

           Опубликовал на родине повесть «Большая руда» и роман «Три минуты молчания»  По сценариям Владимова  были поставлены кинофильмы «Большая руда», «Туннель». В 1967г., в обращении  к IV съезду писателей СССР Владимов выступил с требованием открытой дискуссии по поводу письма А.И.Солженицына о цензуре. В 1976 г. выпустил во Франкфурте-на-Майне повесть "Верный Руслан. В 1977 году  в знак протеста против исключения В.Войновича, Л.Копелева, В.Корнилова, Л.Чуковской вышел из Союза писателей СССР и вскоре принял на себя руководство московской секцией организации "Международная Амнистия". В 1983 году выехал на год в Западную Германию для чтения лекций в Кельнском университете, а в1983 году был лишен советского  гражданства. Поселился в г.Нидернхаузен (под Франкфуртом). Был главным редактором журнала Народно-трудового союза российских солидаристов  (НТС) «Грани» (в1984-1986гг.); оставил пост, придя по его словам, «к выводу, что это организация чрезвычайно подозрительная, вредная и бывшая в использовании по борьбе с демократическим движением». Был также членом редколлегии журнала «Континент».

В начале перестройки, в  1989 г. в  журнале “Знамя” была напечатана  повесть  Г.Владимова “Верный Руслан”. Публикация романа “Генерал и его армия”, подогретая выдвижением его на Букеровскую премию,  вызвала в критике взаимоисключающие оценки. Владимов избрал свой ракурс изображения войны, сосредоточившись на художественном осмыслении инакомыслия, несогласия с официальной оценкой военных событий. Роман «Генерал и его армия» удостоен в 1995 г. премии «Русский Букер», а в 2001-м г.- премии «Букер десятилетия».

Был членом Комиссии по помилованиям при Президенте Российской Федерации (с 1999).

Первое, непосредственное впечатление от повести «Верный Руслан» располагает сравнивать ее либо с книгами о лагерях, либо с рассказами о животных, вроде «Холстомера» или чеховской «Каштанки». Но возможен и более растяжимый взгляд, вписывающий книгу Владимова - не по формально тематическому, а по нравственно проблемному в первую очередь признаку - в более широкую и концептуальную, что ли, традицию русской словесности, начатую Акакием Акакиевичем Гоголя и продолжен­ную Достоевским. Русская литература всегда была исполнена трепетного внимания, интереса и любви к страдающему брату, в чем, возможно, полнее всего сказались ее скрытые или явные христианские устремления. Но сейчас речь пойдет не вообще обо всей громадной, необозримой массе «униженных и оскорблен­ных», о которых писали и будут писать русские авторы, но толь­ко об одной, специфической категории лиц, которых, с разной до­лей допуска, можно обозначить существами в нравственном смысле погибшими, падшими и как бы уже заранее потерянными для человеческого к ним снисхождения и сострадания. Оттого я и назвал в качестве зачинателя этой традиции Гоголя с его «Шинелью» (можно, разумеется, выбрать и другую точку отсчета): Акакий Акакиевич Башмачкин - не просто «бедный человек», но насекомое, никому не интересное, не нужное, словно бы от рождения вычеркнутое из списка достойных на жизнь, а тем паче на серьезное писательское участие. И это существо подверглось у Гоголя анатомическому, жестокому и сострадательному исследованию, которое безо всяких поблажек и сентиментальностей привело в итоге к человеческой реабилитации Акакия Акакиевича.

                  Различия столь велики, что естественно задаться вопросам: а какая, собственно, связь между Башмачкиным и Русланом, и разве похож этот мизерный, замордованный, но все же человек на могучего, героического красавца - пса, который, хотя мы успели к нему привязаться, все же, извините, собака? Конечно - не похож, почти не похож. Но мы здесь имеем на примете отнюдь не прямую, не бросающуюся в глаза, а скрытую, генетическую связь, которая формирует единство литературы (при всем разнообразии материала, идейных запросов и вкусов) в качестве целостного, органического и развивающегося тела, позволяющее писателям вчера находить - в одном, совершенно определенном месте -то, что завтра, в иной вариации, другие авторы обнаружат и продолжат в другом. Потому мы и можем говорить: «русская литература» (как бы подразумевая некий движущийся, но единый организм), пускай в начале стоит Акакий Акакиевич, а в конце на него непохожий, самостоятельный Руслан.

Впрочем, есть тут и более близкое социально-психологическое, жизненное родство. Оба персонажа, возбуждая сочувствие авторов, принадлежат к казенной, безликой, исполнительской Службе, которая по существу исчерпывает их интересы, предопределяет роковую судьбу и лишает шансов проявиться по-иному, в другом измерении, нежели вот в этой запрограммированной форме ничтожного чиновника или казенного караульного пса. И посмотрите, оба они в своих лимитах по-своему счастливы и на­ходят в Службе высокий резон, непреложный смысл бытия, при­нимая ее за единственную возможность существования.

Чтобы почувствовать по-настоящему, какую дозу авторской симпатии и понимания снискал Руслан, следует помнить, что такое караульная собака вообще с ее суровыми функциями - не этот конкретный, персональный Руслан, уже открывшийся нам изнутри как осмысленная неповторимая личность и потому вызывающий у нас братские чувства, а - сама его должность пса-охранника в глазах бесчисленной охраняемой массы. Эти глаза, тоскующие и проклинающие, глаза затравленных тысяч ни в чем неповинных людей, составляют грозный эмоциональный фон повести, хоть и не ими одними оцениваются повадки Руслана. Если бы - только ими, без авторского вмешательства, без авторского вхождения в искалеченную, но по-своему добрую и любящую душу собаки, то эта хозяйская тварь, покуда она исполняет свою паскудную службу, никакого глубокого отклика не пробудила бы в нас, кроме в лучшем случае холодного отчуждения. Палач - ведь это всегда однозначно: палач. Да, собака не виновата, что ее приставили, научили стеречь и мучить людей по всем правилам охраны. Но там, где нормальные человеческие отношения извращены до приведения в действие какого-то адского замысла, где человек поставлен рабом собаки, она в своем служебном рвении немедленно для него обращается в гнусного, бесчувственного зверя, которого и пришибить не жалко. Другое дело, что человек свободнее (внутренне), рассудительнее и отходчивее собаки, так что отставленный от должности Руслан возбуждает в Потертом не только привычные навыки арестанта, но и дружеские симпатии. Но в работе тот же Руслан, взятый обобщенно, как идеальный охранник, достоин, чтобы ему отвечали тем же, чем сам он промышляет, - хитростью, презрением, насмешкой, ненавистью, инстинктивной жаждой любыми путями избавиться от всемогущего пса.

          …Но вернемся к гоголевскому Акакию Акакиевичу, положившему начало этой литературной традиции. Гоголь - первым, без скидок, напротив, сгущая краски в своем ни на что не годном, кроме механического скрипа пером, чиновнике - заприметил свет. И если до Гоголя Петербург прекрасно обходился без Акакия Акакиевича, словно того и не было, словно тот и не жил на земле, то теперь, после «Шинели», тень его навсегда вошла в состав невского тумана, промозглого петербургского климата, и нам уже вовек не избавиться от режущего сердца вопроса, внезапно произнесенного мертвенными устами: «Зачем вы меня обижаете?..»

Здесь не место вдаваться в историко-литературные завитки этого нравственного развития, этой художественной школы, в которой затем высшая роль анатомика и врачевателя потерянных душ уготована была Достоевскому. Достоевский вывел на авансцену словесности длинную вереницу падших и погибших созданий. Достоевский научил нас понять и пожалеть убийцу (Раскольникова), досконально изучив его сумрачное сознание, и сделал это с помощью другого падшего существа - проститутки Сонечки. Это был следующий, после Гоголя, шаг - и даже не шаг, а пролет лестницы, пройденный одним шагом, - к нижним ступеням ада. Достоевский - за нас - снизошел к самым последним, отверженным и поставил - последних - над нами. В частности, поэтому Достоевского мы почитаем христианским писателем...

Не сравнивая масштабы, влиятельность, значительность, глубины этих исследований, список которых в принципе можно было бы и продолжить, считаю долгом причислить новую повесть Владимова к подобному ряду явлений русской словесности, снизошедшей не только к несчастным, но и к растленным душам, не только к жертвам, но и к убийцам. Из лагерного опыта, который, подобно лаве, выплеснулся в нашу эпоху из каменных недр на поверхность, который, как опыт жизни вообще, глубок и огромен, поучителен и разнообразен, автор «Руслана» извлек преимущественно один пласт бытия, доселе малоизученный: лагерная охрана, люди и звери караульной Службы. Этот сорт общества мы презираем (и правильно делаем), мы смеемся над ним (тоже правильно) и справедливо негодуем на то, что сотворили и еще сотворят эти люди. И Владимов, как мы, ужаснулся этим зверствам, этой убогой, тотальной психологии, всегда чреватой новым нашествием лагерей. Но Владимов, сверх того, ужаснулся, во что он себя обратил, этот человек, как он над собой надругался. И взглянул на него «с удивлением и жалостью»...

Мне неизвестно, какое миросозерцание исповедует Г. Владимов как человек и писатель, что, впрочем, не так уж важно, когда мы имеем дело непосредственно с текстом, говорящим порою больше, чем намеревался сказать автор. Но чтение его повести, проникнутой понимающим состраданием не только к гонимым, но и гонителям, невольно навлекает на память вечные заповеди, которые далеко не всегда дано человеку исполнить, но Богу - дано... Когда сейчас порою, именем православия, произносятся рекомендации в пользу добровольного мученичества по образцу первых веков христианства, вновь жгучую силу обретают слова св. Григория Богослова:

 «...Закон мученичества таков: не выходить на подвиг самовольно, щадя гонителей и немощных, а вышедши - не отступать; потому что первое есть дерзость, а второе трусость».

Вот именно - «щадя гонителей», помня, что и они живые души и, значит, не пойдет им во благо грех мучительства и убийства.