Гийом Аполлинер (Вильгельм Альберт Владимир Александр Аполлинарий Вонж-Костровицкий) один из ярчайших деятелей художественного авангарда начала ХХ века. В своей лирике, рассказах и драматических произведениях он открыл новые возможности художественного изображения действительности. Аполлинер стоял у истоков многих значительных художественных течений XX века, был приверженцем и теоретиком кубизма, открывателем орфизма и симультанизма, он ввел в искусство понятие «сюрреализм».

      Романские  корни  определили  его  внешность и южную живость характера; славянские  -  гордость  и  открытость.  К тому же почти всю жизнь он прожил французом  без  гражданства, которое с большим трудом смог получить всего за два  года до смерти. Достаточно взрывчатая генетическая смесь, умноженная на повседневные  обстоятельства, располагавшие к жесткости и обидчивости, - все это были основы сложного и трудного характера.

      В  годы,  когда  Аполлинер  только  начинал сочинять, в далекой России,  притягательной   для   славянской   частички   его   души,  первооткрыватель французских  символистов  Валерий Брюсов писал о другом поэтическом гении, о Поле   Верлене,   как   о   "человеке  двойственном",  в  котором  уживались одновременно   "ангельское"  и  "свинское".  В  какой-то  степени  таким  же  двойственным  был  и  Аполлинер, всю жизнь метавшийся между любовью и игрой, соединяющий с традицией высокого лиризма страсть к низкой мистике.

      Оба эти стремления Аполлинер, очевидно, унаследовал от матери, Анжелики Костровицкой.  В шестидесятые годы судьба забросила ее из Польши в Италию, - когда  родился  Гийом,  Анжелике было двадцать два года, и уже несколько лет как   она  была "похищена"  итальянским  офицером  Франческо  д'Эспермоном.

Мистификации  преследовали  Аполлинера  со  дня  рождения:  через  пять дней после этого знаменательного события, которое произошло 26 августа 1880 года, он  был  зарегистрирован в римской мэрии под фамилией Дульчини - как ребенок от  неназвавшихся  родителей… В  дальнейшем  это  дало  Аполлинеру  повод пестовать   и   поддерживать   самые   фантастические   россказни   о  своем происхождении  - вплоть до того, что его предками были то ли Наполеон, то ли папа римский.

     …Начиналась  эпоха Монмартра, знаменитой "Прачечной на плоту", на долгие годы   соединившая  воедино  "Триумвират",  как  их  называли  современники: Аполлинера,   Пикассо   и  поэта  Макса  Жакоба.  Несколько  позже  началось  переселение  художников  с  Монмартра  на  Монпарнас,  в не менее знаменитый "Улей", - и все это войдет в историю как "belle epoque", "прекрасная эпоха", время  слома  и смены эстетических позиций. Начинались новые мифы: скорость, механика,  симультанность,  то  есть  осознание  в искусстве одновременности  самых   разных   процессов.   Воинственно   вступали  в  жизнь  католическое возрождение  и мистические пророчества: Жакоб "видит" на стене своей комнаты тень Христа и становится ярым католиком; потом предсказывает литератору Рене Дализу  первым  из  их  круга  умереть, причем в молодом возрасте, - и Дализ "первым",  в  1917  году,  гибнет  на фронте; потом Джордже де Кирико рисует  пророческий  портрет Аполлинера под названием "Человек-мишень", за много лет до  ранения  поэта  отмечая  то  место  на  его  виске, куда попадет осколок  снаряда...

     Французский  писатель  Даниэль  Остер как-то заметил, что в "Алкоголях" Аполлинер  представляется  Орфеем, спускающимся в ад воспоминаний. Последние два  года  перед  выходом  "Алкоголей" особенно могли смахивать на "ад" – во всяком случае, на ад душевный, в который нет-нет да и низвергался Аполлинер.

По   крайней   мере,   три   события   этого   времени  определили  душевную напряженность,  смятение и мучительный поиск поэтической сублимации, которые привели  его к созданию лирических шедевров: разрыв с Мари Лорансен, история с похищением "Джоконды" и встреча с Блэзом Сандраром.

     "Джоконда"  была  похищена из Лувра 21 августа 1911 года. Аполлинер был  арестован  7  сентября  по  подозрению  в причастности к этому преступлению. Подозрение  пало  на  Аполлинера  из-за  его дружбы с неким Жери Пьере/…/   Дело  было  закрыто  только  в феврале 1912 года, и весь этот период панических  мучений, обуревавших поэта, высветил то, что он порою скрывал от самого  себя:  его  гражданскую "неполноценность", которая легко приводила к националистическим  нападкам  со стороны тех, кто видел в инородце опасность для общества и культуры.

     /…/

     Пребывание  в  парижской  тюрьме  Санте  стало  поводом  для  написания выдающегося  цикла  стихотворений:  подхватывая  традиции "тюремной лирики", прежде  всего  Верлена, Аполлинер создает шедевр в духе классической поэзии, следом  за  которым  мог  быть  только  один  шаг - в сторону поистине новой поэтической  эстетики.  /…/ Аполлинер совершил переворот  в  поэзии,  найдя  для  мощнейшего лирического чувства адекватную поэтическую форму.

     /…/

     Оставшиеся  ему  три  года представляются сегодня какой-то лихорадочной агонией:  война, в которую он ринулся с головой, стараясь отнюдь не показным патриотизмом   "заслужить"   столь   желанное  французское  гражданство;  не прекращающееся  бурное  сотрудничество  с  парижской прессой; стихи и проза,  которые  пишутся,  кажется, без оглядки на бои; наконец, новые любови, столь же   лихорадочные,  как  вся  эта  военно-литературная  жизнь

/…/

     5  декабря  1914  года  он  был  зачислен  в  38-й артиллерийский полк, расквартированный  на  юге  Франции,  в  Ниме,  с апреля 1915 года почти год провел  на  передовой, был повышен в чине, получил долгожданное гражданство, а  через неделю после этого, 17 марта 1916 года, был ранен в голову осколком снаряда.  Хроника  этой  жизни  легла в основу его книги "Каллиграммы. Стихи Мира и Войны (1913-1916)", вышедшей в 1918 году.

     Вернувшись    из    госпиталя,    Аполлинер    лихорадочно   окунулся в возрождавшуюся  культурную  жизнь: он по-прежнему сотрудничает со множеством журналов,  готовит  к изданию новые книги. Одна из них, над которой он начал работать  еще  в  1913 году и которая вышла в 1916, - книга новелл "Убиенный поэт"   обозначила  возвращение  поэта  к  литературе  после  его  долгого мучительного  выздоровления.  В  июне  1917  года  в  театре  Рене Мобеля на Монмартре,  как  в  давние  добрые времена, вновь встретились многочисленные друзья  поэта на премьере его пьесы "Груди Тиресия", в предисловии к которой впервые возникло слово "сюрреализм", а в ноябре, в знаменитом театре "Старая Голубятня",  он  прочитал  текст,  который  фактически  стал его поэтическим  завещанием, - "Новое сознание и поэты".

/…/  

  Поэт  Жан Кокто, пришедший [в день похорон] проститься с другом, впоследствии записал:  "Красота его была столь лучезарна, что казалось, мы видим молодого Вергилия.  Смерть  в  одеянии  Данте  увела  его за руку, как ребенка". Если  вспомнить,  что  именно  Вергилий  был  певцом  страстной  любви,  в которую безжалостно  вторгалась  современная ему жизнь с ее авантюрами и войнами, то эта  метафора  окажется не случайной и перекличка титанов, как и случается в культуре, обретет весомый и закономерный смысл.*

Огонь - вот символ живописи, и три достоинства изобразительных искусств горят и лучатся этим огнем.

Огонь - это чистота: он не терпит ничего постороннего и безжалостно превращает в себя самого все, чего коснется.

Огонь - это чудесная цельность, сколько его ни разделяй: каждый язычок - такое же пламя.

И, наконец, он - высшая правда света, которой не опровергнет никто.

*

Для нынешних художников Запада, достойных своего имени, чистота - это протест против естественного порядка вещей.

Забудь то, чему научился. Чтобы художник мог сбыться во всей чистоте, нужно упразднить прошедшие столетия.

Западная живопись стремится к чистоте, следуя той идеальной логике, которую старые мастера передали новым, как передают жизнь.

И всё.

Одни живут наслаждаясь, другие - мучаясь, одни разбазаривают наследство, другие его приумножают, а у третьих только и есть, что их жизнь.

И это всё.

Нельзя повсюду таскать за собой труп отца. Его оставляют мертвым. Потом его вспоминают, горюют о нем, с восхищением о нем говорят. Отцам не стоит ждать, что кто-то из детей захочет повторить их путь ради того, чтобы оживить их трупы.

Хотя все попытки оторваться от земли, где лежат наши мертвые, безрезультатны.

Тот, кто ценит чистоту, освящает инстинкт, очеловечивает искусство и боготворит личность.

Корень, побег и бутон лилии - ступени на пути чистоты к символическому расцвету.

*

Перед солнечным светом все тела равны, преображение любого подчиняется светоносной силе, которая лепит мир на свой лад.

Мы не знаем всех красок и изобретаем новые.

Но художник обязан явиться в образе бога - тогда картина, предложенная восхищению публики, причастит ее великой роли и даст каждому на минуту тоже почувствовать себя богом.

Для этого нужно обнять взглядом всё: прошлое, настоящее и будущее.

Картина должна представить это изначальное целое - только оно способно окрылить зрителя.

Любая случайность исключена. Мы не станем оглядываться назад. Свободные зрители, мы не пожертвуем жизнью ради любопытства. Разум стоит на страже, и контрабандные торговцы беспошлинной верностью природе не пронесут наши соляные изваяния в обход городских застав.

Мы не будем блуждать в неведомом будущем: оторванное от вечности, оно - лишь пустое слово для соблазна простаков.

И не станем истощать себя погоней за неуловимым настоящим: для художника оно не более чем маска смерти, иначе говоря - моды.

*

Несокрушимым останется одно: картина. Видение художника будет полным и целостным, и эта бесконечность, умалчивая о человеческом несовершенстве, лишь подчеркнет связь между новым творением и новым творцом - связь, и ничего больше. Иначе картина потеряет цельность, и вместо связей между разными точками полотна и разными духами места, разными предметами, разными источниками света зритель увидит множество разделенных и несогласованных частностей.

Ведь если существует бесконечное число творений, славящих своего творца, и ни одно из них не покушается на территорию соседнего, то представить их одновременно нет никакой возможности, а их сближение, смешение, любовное слияние грозит смертью.

Каждое божество творит свое изображение; то же делает и художник. Копируют природу только фотографы.

*

Но чистота и цельность ничего не стоят без правды, которую нет смысла сопоставлять с реальностью, поскольку она и есть реальность. Именно она, а не та или иная природа, силящаяся всякий раз подчинить человека неукоснительному распорядку, в кругу которого он - просто животное.

*

Художник - это прежде всего человек, который стремится выйти за пределы человеческого.

Он мучительно ищет следов внечеловеческого - следов, которых не встретишь в природе.

Эти следы и есть правда, - и никакой реальности, помимо них, мы не знаем.

Но обрести эту реальность раз и навсегда невозможно. Правда всякий раз нова.

А без этого она будет еще ничтожней природы.

И тогда жалкая, все более далекая и все менее различимая, все менее реальная правда сведет живопись к письму с помощью изобразительных знаков, предназначенному для одного - облегчить отношения между представителями человеческого рода.

А уж машина для размножения таких значков без малейшего их понимания в наши дни быстро найдется.**

Нагота цветов это их аромат и мнится

Он как женское лоно томит от любви томится

А цветами без запаха словно владеет стыд

Будто тот кто вдохнет аромат его осквернит

 

Наготу небес прикрывают крыльями птицы

В лихорадке парят без оглядки летят в зенит

Нагота озер будоражит и не таится

Плоть воды трепещет и пылких стрекоз манит

 

Наготу морей парусами прикрою зная

Как безумен шквал как бушует волна морская

В вожделении пену срывая в страсти сплетясь

 

Вынося на поверхность всю похоть и гниль и грязь

И насилуя тихие бухты невинные пляжи

В сладострастном своем и животном и яром раже

 

(1908)

Мой рот обожжет тебя жаром геенны

Мой рот для тебя будет адом нежности и желанья

Ангелы моих губ воцарятся в твоем сердце

Солдаты моих губ возьмут тебя штурмом

Капелланы моих губ отслужат молебен твоей красоте

Твоя душа задрожит как земля от взрывов

В твоих глазах соберется вся любовь веками

копившаяся в человеческих взглядах

Мои губы станут несметным войском брошенным

против тебя

Изменчивым как облик чародея

Хор и оркестр моих губ споют тебе о любви

Они будут шептать тебе о ней издалека

Пока устремляя взгляд на часы я жду сигнала

к атаке

 

(Перевод Н. Лебедевой)

4 часа утра

Я встаю мне одеваться не надо я сплю одетым

В руке у меня кусок туалетного мыла

Который прислала мне та кого я люблю

Я иду умываться

Я выхожу из траншеи в которой мы спим

Я себя чувствую бодрым и свежим

Я рад что впервые за трое суток могу умыться

Умывшись я отправляюсь побриться

И вот весь небесного цвета я до самого вечера

сольюсь с горизонтом и так хорошо на душе

Когда больше не требуется ничего говорить и все

что я делаю делает невидимое существо

Поскольку застегнутый на все пуговицы весь

в синем и растворившийся в небе

я становлюсь невидимкой

 

(Перевод М. Ваксмахера)

По книгам:

* Аполлинер, Гийом Стихотворения ; пер. с фр., сост., послесл. и коммент. Михаила Яснова. - Москва : Текст, 2008. - 348, [1] с.

** Пространство другими словами : Французские поэты ХХ века об образе в искусстве / сост., пер., примеч. и предисл. Бориса Дубина. - СПб. : Издательство Ивана Лимбаха, 2005. - 303, [1] с., [15] л. Ил