Давид Самуилович Самойлов (Кауфман) родился 1 июля 1920 года в Москве, в семье врача. В 1938—1941 годах учился в ИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории). В 1941 году добровольцем ушёл на фронт, был рядовым бойцом, разведчиком, получил тяжёлое ранение.
Печататься начал с 1941 года; вернувшись с фронта, много переводил с польского, чешского, венгерского и других языков. Давид Самойлов — автор многочисленных  сборников стихов: «Ближние страны», «Второй перевал», «Дни», «Равноденствие», «Волна и камень», «Весть» и др.
Многие его стихи посвящены сверстникам-поэтам, погибшим на фронте. Самойлов проявил себя поэтом классически ясного стиля, проникновенным лириком и философом.  Часто обращался к историческим сюжетам (драматические сцены «Сухое пламя» — о суде над А.Д. Меншиковым, «Стихи о царе Иване»), к теме столицы (стихи о детстве, поэма «Снегопад», воспоминания). Последние годы жизни Самойлова прошли в основном в городе Пярну (Эстония).

                 …Мне сны снятся редко. Но среди них постоянно - все один и тот же сон об отце; уразуметь его я не умею. А сон вот какой.

                 Столовая в нашей старой квартире. Все прежнее, но словно заброшенное. И мама не дома, а где-то в чужом месте. Это я вижу одновременно - дом и не-дом. Что-то от меня скрывает. Дома никого. Отца нет. Я не первый раз стараюсь его застать. И во мне странное предчувствие. Наконец, где-то на завершении сна, я вижу отца. Но он не радуется мне, отворачивается, говорить не хочет. Он чужой, равнодушный. Я понимаю, что он ушел от нас, что он нас разлюбил. И что у него есть другой сын.

                 Просыпаюсь с тоской.

                 Единственное мне ясно, что это сон об уходе. А прежде снилось другое:

                 Мне снился сон. И в этом трудном сне Отец, босой, стоял передо мною. И плакал он. И говорил ко мне: Мой милый сын, что сделалось с тобою!

                 Лицо в этом сне было точно такое, как в гробу. Это был сон о гневе. Это был сон о том, что он не был счастлив.

                 Я понимаю теперь, что чувствовал это где-то с самого раннего детства. В мою любовь к отцу всегда примешивалась доля жалости. Он вошел в мою жизнь какой-то жгучей лирической нотой, еще неразгаданной до конца. И в стихот­ворении «Я маленький. Горло в ангине» я плачу не о бренности мира - это литература. Я плачу об отце.

                 И позже я плакал о нем. И в нем о себе.

                 Дождь идет. Осень. Сумерки. Я иду по городу, руки затолкав в карманы. Иду отцовской походкой, усталый. У меня болят ноги. Я думаю о доме и о работе. Я - отец. Но думаю почему-то: «Бедный папа!» И слезы наворачиваются на глаза.

                 И он - я знаю,- так же бредя по дождливому городу, полный забот и усталый, думает: «Бедный сын!»

                 Наверное, ни я, ни он не были никогда бедными. Но в этой взаимной мысли была какая-то высшая жалость, связывав­шая нас без слов. Может быть, жалость об утраченном общем детстве и тоска об утрате друг друга.

                 Отец - мое детство. Ни мебель квартиры, ни ее уют не были подлинной атмосферой моего младенчества. Его воздухом был отец.

                 Он и сам какой-то стороной своего существа всегда при­надлежал детству. Он не то чтобы любил детей, он, скорей, любил детство, легко входил в него, как входят в детскую комнату, и там не переставал быть тем, чем был. Так же вошел он и в мою раннюю жизнь.

                 Я ощущал его равным. И это равенство только украшалось его взрослым опытом. Он не играл в дитя и не играл с ребенком. Вообще, играть не было ему присуще. Если все мы немного актеры, это совершенно не было свойственно отцу.

                 Он не был внешне ребячлив, наоборот, почти всегда серьезен: особым, простодушным юмором, какого-то тоже детского пошиба.

                 Отец был ясен и чист душой. Вот что более всего соприкасалось с моим ранним сознанием. Вот в чем он не изменялся, а оставался. А я уходил, во мне многое оседало, отпадало, перемешивалось. Он же оставался. Сны об уходе - может5ыть, о моем уходе от него. И жалость, и горечь, и тоска, и ощущение безвозвратности - это все о разлучении душ. Мне иногда кажется, что я плохо знаю отца - мы ведь все друг друга плохо знаем. А иногда думаю, что знаю его слишком хорошо, лучше, чем он сам себя знал. Я ведь давно стараюсь отца из моих составных частей особо выделить и к этой части особо присмотреться. Тут нужна большая работа души.  Ведь каждая наша составная часть прилегает к другой и оттого утесняется, изменяется, срастается. А над этими частями лежит и то, что их соединяет, не менее важное - нечто производное, но в этом средостении и есть самое тело моей души. И отца надо из себя вынуть, расправить, связать с тем, что помнится. Вот какая работа нужна - как реставрация старинной картины - та же бережность, та же осторожность. И потом все равно не будешь знать, насколько воспроизведение соответствует оригиналу. И никогда не узнаешь.

                 Для того чтобы правду воссоздать, обязательно кусок живого надо выделить. А выдели - и нарушится связь живого : живым, части с целым. И умирает живое, умирает правда. Вот и думай, как достичь, как постичь, как выделить, не вырезывая, как различить, не нарушая.

                 Вспоминай осторожно! Горло в ангине. Это у меня бывало часто. А еще скарлатина, дифтерит, корь, свинка, воспаление легких, малярия. Всего не помнит даже мама. Все детство я болею. Но, кажется, только по зимам. И болеть привык. Особая тишина стоит в нашей квартире, когда я болею, какая-то жужжащая, как прялка, тишина. За тюлевыми занавесями только небо. Оттого и не помню — были галки зимой или не были…*

Я -- маленький, горло в ангине.

За окнами падает снег.

И папа поет мне: "Как ныне

Сбирается вещий Олег..."

Я слушаю песню и плачу,

Рыданье в подушке душу,

И слезы постыдные прячу,

И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира

Дремотно жужжит за стеной.

И плачу над бренностью мира

Я, маленький, глупый, больной.

Моцарт в легком опьяненье

Шел домой.

Было дивное волненье,

День шальной.

И глядел веселым оком

На людей

Композитор Моцарт Вольфганг

Амадей.

Вкруг него был листьев липы

Легкий звон.

«Тара-тара, тили-тики, -

Думал он. –

Да! Компания, напитки,

Суета.

Но зато дуэт для скрипки

И альта».

Пусть берут его искусство

Задарма.

Сколько требуется чувства

И ума!

Композитор Моцарт Вольфганг,

Он горазд, -

Сколько требуется, столько

И отдаст…

Ох, и будет Амадею

Дома влет.

И на целую неделю –

Черный лед.

Ни словечка, ни улыбки.

Немота.

Но зато дуэт для скрипки

И альта.

Да! Расплачиваться надо

На миру

За веселье и отраду

На пиру,

За вино и за ошибки –

Дочиста!

Но зато дуэт для скрипки

И альта!

     Сороковые, роковые,

     Военные и фронтовые,

     Где извещенья похоронные

     И перестуки эшелонные.

     Гудят накатанные рельсы.

     Просторно. Холодно. Высоко.

     И погорельцы, погорельцы

     Кочуют с запада к востоку...

     А это я на полустанке,

     В своей замурзанной ушанке,

     Где звездочка не уставная,

     А вырезанная из банки.

     Да, это я на белом свете,

     Худой, веселый и задорный.

     И у меня табак в кисете,

     И у меня мундштук наборный.

     И я с девчонкой балагурю,

     И больше нужного хромаю.

     И пайку надвое ломаю,

     И все на свете понимаю.

     Как это было! Как совпало --

     Война, беда, мечта и юность!

     И это все в меня запало

     И лишь потом во мне очнулось!..

     Сороковые, роковые,

     Свинцовые, пороховые!..

     Война гуляет по России,

     А мы такие молодые!

(Картина)

Мария была курчава.
Толстые губы припухли.
Она дитя качала,
Помешивая угли.

Потрескавшейся, смуглой
Рукой в ночное время
Помешивала угли.
Так было в Вифлееме.

Шли пастухи от стада,
Между собой говорили:
— Зайти, узнать бы надо,
Что там в доме Марии?

Вошли. В дыре для дыма
Одна звезда горела.
Мария была нелюдима.
Сидела, ребенка грела.

И старший воскликнул: — Мальчик!
И благословил ее сына.
И, помолившись, младший
Дал ей хлеба и сыра.

И поднял третий старец
Родившееся чадо.
И пел, что новый агнец
Явился среди стада.

Да минет его голод,
Не минет его достаток.
Пусть век его будет долог,
А час скончания краток.

И желтыми угольками
Глядели на них бараны,
Как двигали кадыками
И бороды задирали.

И, сотворив заклинанье,
Сказали: — Откроем вены
Баранам, свершим закланье,
Да будут благословенны!

Сказала хрипло: — Баранов
Зовут Шошуа и Мадох.
И богу я не отдам их,
А также ягнят и маток.

— Как знаешь,— они отвечали,
Гляди, не накликай печали!..—
Шли, головами качали
И пожимали плечами.

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет - одни деревья.

И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету...
Аукаемся мы с Сережей,
Но леса нет, и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая...
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.

Я слышал так: когда в бессильном теле
Порвутся стропы и отпустят дух,
Он будет плавать около постели
И воплотится в зрение и слух.

(А врач бессильно разведет руками.
И даже слова не проговорит.
И глянет близорукими очками
Туда, в окно, где желтый свет горит.)

И нашу плоть увидит наше зренье,
И чуткий слух услышит голоса.
Но все, что есть в больничном отделенье,
Нас будет мучить только полчаса.

Страшней всего свое существованье
Увидеть в освещенье неземном.
И это будет первое познапье,
Где времени не молкнет метроном.

Но вдруг начнет гудеть легко и ровно,
Уже не в нас, а где-то по себе,
И нашу душу засосет, подобно
Аэродинамической трубе.

И там, вдали, у гробового входа,
Какой-то вещий свет на нас лия,
Забрезжит вдруг всезнанье, и свобода,
И вечность, и полет небытия.

Но молодой реаниматор Саня
Решит бороться с бездной и судьбой
И примется, над мертвецом шаманя,
Приманивать обратно дух живой.

Из капельниц он в нас вольет мирское,
Введет нам в жилы животворный яд.
Зачем из сфер всезнанья и покоя
Мы все же возвращаемся назад?

Какой-то ужас есть в познанье света,
В существованье без мирских забот.
Какой-то страх в познании завета.
И этот ужас к жизни призовет.

...Но если не захочет возвратиться
Душа, усилье медиков - ничто.
Она куда-то улетит, как птица,
На дальнее, на новое гнездо.

И молодой реаниматор Саня
Устало скажет: 'Не произошло!'
И глянет в окна, где под небесами
Заря горит свободно и светло.

Всю дряблость ноября с шатанием и скрипом,
Все всхлипыванья луж и шарканье дождя,
И все разрывы струн в ночном канкане диком
Я опишу потом, немного погодя.

И скрою ту боязнь, что не дождусь рассвета,
Хоть знаю - нет конца канкану и дождю,
Хоть знаю, сколько дней до окончанья света.
Об этом не скажу. Немного подожду.

Что означает ночь? Что нас уже приперло.
Приперло нас к стене. А время - к рубежу.
Вот подходящий час, чтоб перерезать горло.
Немного подожду. Покуда отложу.

***