Юбилеи

16 мая исполняется 100 лет со дня рождения поэта Ольги Федоровны Берггольц (1910-1975)

«Здесь лежат ленинградцы
Здесь горожане – мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград.
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем.
Так их много под вечной охраной гранита
Но знай, внимающий этим камням
НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО!».

Каждому человеку известны эти строки, высеченные на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища. Там покоятся 470 000 ленинградцев, умерших от голода, погибших от артобстрелов и бомбежек, павших в боях при защите города на Ленинградском фронте. И автор этих строк Ольга Берггольц – «блокадная муза» ленинградцев.

Ольга Берггольц родилась 16 мая 1910 года в Петербурге, в семье заводского врача, жившего на рабочей окраине Петербурга в районе Невской заставы. Её первые стихи были опубликованы в 1924 году в заводской стенгазете, в 1925 году она вступила в литературную молодежную группу «Смена», а в начале 1926 года познакомилась с со своим первым мужем – молодым поэтом Борисом Петровичем Корниловым, у них впоследствии родилась дочка Ирочка. В 1926 году Ольга и Борис стали студентами Высших государственных курсов искусствоведения при Институте истории искусств. Борис на курсах не задержался, а Ольга несколько лет спустя была переведена в Ленинградский университет. В 1930 году Ольга Берггольц окончила филологический факультет Ленинградского университета и по распределению уехала в Казахстан, где стала работать разъездным корреспондентом газеты «Советская степь». В это же время Берггольц и Корнилов развелись («не сошлись характерами») и Ольга вышла замуж за Николая Молчанова, с которым училась вместе в университете. Вернувшись в Ленинград, Ольга Берггольц была принята на должность редактора «Комсомольской страницы» газеты завода «Электросила», с которой сотрудничала в течении трех лет. Позднее работала в газете «Литературный Ленинград». Через несколько лет умерла младшая дочь Ольги Берггольц – Майя, а спустя два года – Ира.

В декабре 1938 года Ольгу Берггольц по ложному обвинению заключили в тюрьму, но в июне 1939 года выпустили на свободу. Беременная, она полгода провела в тюрьме, где после пыток родила мертвого ребенка:

Двух детей схоронила
Я на воле сама,
Третью дочь погубила
До рожденья — тюрьма...

«Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «живи». «В 1939-м я была освобождена, - рассказывала Ольга Федоровна в «Автобиографии», - полностью реабилитирована и вернулась в пустой наш дом …Мы еще не успели ощутить во всей мере свои утраты и свою боль, как грянула Великая Отечественная война".

Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной — с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала…
Он настал, наш час, и что он значит —
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя — я не могу иначе,
я и Ты по-прежнему — одно.

Вера Кетлинская, руководившая в 1941 году Ленинградским отделением Союза писателей, вспоминала, как в первые дни войны к ней пришла Ольга Берггольц, Оленька, как ее все тогда называли, «обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности», но теперь - взволнованная, собранная. Спросила, где и чем она может быть полезна.» Кетлинская направила Ольгу в распоряжение литературно-драматической редакции ленинградского радио. Спустя самое недолгое время тихий голос Ольги Берггольц стал голосом долгожданного друга в застывших и темных блокадных ленинградских домах, стал голосом самого Ленинграда. Голос Ольги Берггольц источал небывалую энергию. Она делала репортажи с фронта, читала их по радио. Ее голос звенел в эфире три с лишним года, почти ежедневно обращаясь к героическому городу….. В ноябре 1941 года ее с тяжело больным мужем должны были эвакуировать из блокадного Ленинграда, но Николай Степанович Молчанов умер от голода, и Ольга Федоровна осталась в городе. В блокадном 1942-м она создала свои лучшие поэмы, посвященные защитникам Ленинграда: знаменитый «Февральский дневник» и «Ленинградскую поэму». Ольга Берггольц была внесена немцами в список лиц, подлежащих после взятия города немедленному уничтожению.

Как выяснилось впоследствии, во время блокады Ольга Федоровна вела и другой дневник: в нем она разоблачала казенную ложь о блокаде, в том числе и собственную... «Эти записи Ольга Федоровна держала в тайне. Железный ящик был закопан в одном из ленинградских дворов. О существовании этого дневника и о том, где он, в сентябре 1941 года Ольга Федоровна особой запиской сообщила своей сестре – а записку доставила эвакуированная из Ленинграда в Москву Анна Андреевна….» *.

Умерла Ольга Фридриховна Берггольц 13 ноября 1975 года в Ленинграде. Похоронена на Литераторских мостках. Несмотря на прижизненную просьбу писательницы похоронить её на Пискаревском мемориальном кладбище, где высечены в граните её слова «Никто не забыт и ничто не забыто», тогдашний глава Ленинграда П.Романов, отказал писательнице.

Из эссе Льва Аннинского «Ольга Берггольц: : "Я... ленинградская вдова": «Я пытаюсь связать живой облик поэта с теми стихами, которые врезаны в гранит истории. Мадонна блокады, исповедница трагизма русской жизни, несгибаемая коммунистка — каким запредельным чутьем ловила она подступавшую тьму в зареве будущего и ставила самоотречение гибели выше того счастья, к которому приготовилось ее поколение? И как не сломилась ни верой, ни духом, когда испытание пало на всех? Что означает ее судьба: победу ослепительной веры над тьмой или ослепление верой, когда тьма охватывает в реальности? А может, и то, и другое: тьма и свет разом, светлые миражи Двадцатого века, без которых не перейти было черные бездны двадцатого века? И все это — в пряменькой хрупкой женщине, обрезавшей когда-то косы — как при переходе в монашеский чин — во вдовий чин коммунистического воинства — во владение всем накопленным в человечестве наследием.

Единственный раз я увидел Ольгу Берггольц, когда ей было уже за шестьдесят. Через Большой зал московского Дома литераторов ее почтительно вели в президиум какие-то рыцарственные спутники; по залу шелестело ее имя. Она была в белом, белыми были и ее легкие, невесомыми волосы; она вся была невесома, шла, как по воздуху, нащупывая дорогу. Несгибаемая коммунистка. Непререкаемый авторитет либеральной, оппозиционной, вольнолюбивой столичной интеллигенции.

Как это совмещать? Тайна личности, загадка судьбы.

Не давала забыть. Не давала подличать. Не давала лгать. Не давала отрекаться от того, во что верила».**

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
ИСПЫТАНИЕ

...И снова хватит сил

увидеть и узнать,

как все, что ты любил,

начнет тебя терзать.

И оборотнем вдруг

предстанет пред тобой

и оклевещет друг,

и оттолкнет другой.

И станут искушать,

прикажут: «Отрекись!» —

и скорчится душа

от страха и тоски.

И снова хватит сил

одно твердить в ответ:

«Ото всего, чем жил,

не отрекаюсь, нет!»

И снова хватит сил,

запомнив эти дни,

всему, что ты любил,

кричать: «Вернись! Верни...»

Январь 1939, Камера 33

Дни проводила в диком молчании,

Зубы сцепив, охватив колени.

Сердце мое сторожило отчаянье,

Разум — безумия цепкие тени.

Друг мой, ты спросишь —

                как же я выжила,

Как не лишилась ума, души?

Голос твой милый все время слышала,

Его ничто

    не могло

         заглушить.

Ни стоны друзей озверевшей ночью,

Ни скрип дверей и ни лязг замка,

Ни тишина моей одиночки,

Ни грохот квадратного грузовика.

Все отошло, ничего не осталося,

Молодость, счастие — все равно.

Голос твой, полный любви и жалости,

Голос отчизны моей больной...

Он не шептал утешений без устали,

Слов мне возвышенных не говорил —

Только одно мое имя русское,

Имя простое мое твердил...

И знала я, что еще жива я,

Что много жизни

              еще

                впереди,

Пока твой голос, моля, взывая,

Имя мое — на воле!— твердит...

Январь 1939, К[амера] 33

Как странно знать, что в городе одном

Почти что рядом мы с тобой живем...

Я знаю, как домой дойти: пятнадцать

Минут ходьбы, пять улиц миновать.

По лестнице на самый верх подняться

И в дверь условным стуком постучать.

Ты ждешь меня, возлюбленный! Я знаю,

Ты ждешь меня, тоскуя и любя...

Нет, я не виновата, что страдаю,

Что заставляю мучиться тебя!

О, только бы домой дойти! Сумею

Рубцы и язвы от тебя укрыть,

И даже сердце снова отогрею,

И даже верить буду и любить.

О, только бы домой дойти! Пятнадцать

Минут ходьбы. Пять улиц миновать.

По лестнице на самый верх подняться

И в дверь условным стуком постучать...

Январь 1939, Кам[ера] 33

Из края тьмы, бессмысленной и дикой,

В забытое земное бытие

Я душу увожу, как Эвридику,

Нельзя мне оглянуться на нее.

Шуршат изодранные покрывала,

Скользят босые слабые ступни...

Нет, — не глядеть, не знать, какой ты стала

За эти, смертью отнятые дни,

Нет,- если я условие нарушу

И обернусь к запретной стороне,—

Тогда навек я потеряю душу

И даже песни не помогут мне...

Май, [1939], Одиночка 9

Где жду я тебя, желанный сын?!

— В тюрьме, в тюрьме!

Ты точно далекий огонь, мой сын,

В пути, во тьме.

Вдали человеческое жилье,

Очаг тепла.

И мать пеленает дитя свое,

Лицом светла.

Не я ли это, желанный сын,

С тобой, с тобой?

Когда мы вернемся, желанный сын,

К себе домой?

Кругом пустынно, кругом темно,

И страх, и ложь,

И голубь пророчит за темным окном,

Что ты — умрешь...

Март 1939, Одиночка 17

               Сестре

Мне старое снилось жилище,

где раннее детство прошло,

где сердце, как прежде, отыщет

приют, и любовь, и тепло.

Мне снилось, что святки, что елка,

что громко смеется сестра,

что искрятся нежно и колко

румяные окна с утра.

А вечером дарят подарки,

и сказками пахнет хвоя,

и звезд золотые огарки

над самою крышей стоят.

...Я знаю — убогим и ветхим

становится старый наш дом;

нагие унылые ветки

стучат за померкшим окном.

А в комнате с мебелью старой,

в обиде и тесноте,

живет одинокий, усталый,

покинутый нами отец...

Зачем же, зачем же мне снится

страна отгоревшей любви?

Мария, подруга, сестрица,

окликни меня, позови...

Март 1939

    7. Воспоминание

Ночника зеленоватый свет,

Бабочка и жук на абажуре.

Вот и легче... Отступает бред.

Это мама около дежурит.

Вот уже нестрашно, снится лес,

пряничная, пестрая избушка...

Хорошо, что с горла снят компресс

и прохладной сделалась подушка.

Я сама не знаю — почему

мне из детства,

          мне издалека

льется в эту каменную мглу

только свет зеленый ночника.

Тихий, кроткий, милый, милый Свет,

ты не оставляй меня одну.

Ты свети в удушье, в горе, в бред —

может быть, поплачу и — усну...

И в ребячьем свете ночника

мне приснится всё, что я люблю,

и родная мамина рука

снимет с горла белую петлю.

Апрель 1939, Одиночка 17

 8. Малолетки на прогулке

Догоняя друг друга,

В желто-серых отрепьях,

Ходят дети по кругу

Мимо голых деревьев.

Точно малые звери,

Лисенята в темнице,..

О, туман желто-серый

На ребяческих лицах!

Двух детей схоронила

Я на воле сама,

Третью дочь погубила

До рожденья — тюрьма...

Люди милые, хватит!

Матерей не казнят!

Вы хоть к этим ребятам

Подпустите меня.

Апрель 1939, Арсеналка, Больница

    9. Желание

Кораблик сделала бы я

из сердца своего.

По темным ладожским волнам

пустила бы его.

Волна вечерняя, шуми,

неси кораблик вдаль.

Ему не страшно в темноте,

ему себя не жаль.

И маленький бы самолет

из сердца сделать мне,

и бросить вверх его, чтоб он

кружился в вышине.

Лети, свободный самолет,

блести своим крылом,

тебе не страшно в вышине,

в сиянии родном...

А я в тюрьме останусь жить,

не помня ничего,

и будет мне легко-легко

без сердца моего.

Май 1939, Одиночка 29

Костер пылает. До рассвета

угрюмый ельник озарен.

Туман и полночь, рядом где-то

томится песня-полусон...

Как мы зашли сюда? Не знаю.

Мы вместе будем до утра.

Июнь, туман, костер пылает,

звенит и плачет мошкара.

Я говорю:

        «Теперь, как жажда,

во мне желание одно:

таким костром сгореть однажды

в лесу, где сыро и темно.

Я жалобою не нарушу

судьбу горящую свою:

пусть у костра погреют души

и песнь отрадную споют...»

Июнь 1939

        11. Просьба

Нет, ни слез, ни сожалений —

ничего не надо ждать.

Только б спать без сновидений

долго, долго, долго спать.

А уж коль не дремлет мука,

бередит и гонит кровь —

пусть не снится мне разлука,

наша горькая любовь.

Сон про встречу, про отраду

пусть минует стороной.

Даже ты не снись, не надо,

мой единственный, родной...

Пусть с березками болотце

мне приснится иногда.

В срубе темного колодца

одинокая звезда...

Июнь 1939

  12. Маргарите Коршуновой

Когда испытание злое

сомкнулось на жизни кольцом,

мне встретилась женщина-воин

с упрямым и скорбным лицом.

Не слава ее овевала,

но гнев, клевета и печаль.

И снят был ремень, и отняли

ее боевую медаль.

Была в ней такая суровость,

и нежность, и простота,

что сердце согрела мне снова

бессмертная наша мечта.

Никто никогда не узнает,

о чем говорили мы с ней.

Но видеть хочу, умирая,

ее у постели моей.

Пусть в очи померкшие глянет,

сурова, нежна и проста.

Пусть Ангелом Смерти предстанет

бессмертная наша Мечта.

Июнь 1939

***

Мы предчувствовали полыханье

этого трагического дня.

Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.

Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла

горьких лет гонения и зла,

но в слепящей вспышке поняла:

это не со мной - с Тобою было,

это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!

Но была б мертва, осуждена,-

встала бы на зов Твой из могилы,

все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,

горькой, всепрощающей, живой,

Родина моя в венце терновом,

с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,

            и что он значит -

только нам с Тобою знать дано.

Я люблю Тебя - я не могу иначе,

я и Ты по-прежнему - одно.

Июнь 1941

* * *

Взял неласковую, угрюмую,

с бредом каторжным, с темной думою,

с незажившей тоскою вдовьей,

с непрошедшей старой любовью,

не на радость взял за себя,

не по воле взял, а любя.

1942

ИЗМЕНА

Не наяву, но во сне, во сне

я увидала тебя: ты жив.

Ты вынес все и пришел ко мне,

пересек последние рубежи.

Ты был землею уже, золой,

славой и казнью моею был.

Но, смерти назло

              и жизни назло,

ты встал из тысяч

                своих могил.

Ты шел сквозь битвы, Майданек, ад,

сквозь печи, пьяные от огня,

сквозь смерть свою ты шел в Ленинград,

дошел, потому что любил меня.

Ты дом нашел мой, а я живу

не в нашем доме теперь, в другом,

и новый муж у меня — наяву...

О, как ты не догадался о нем?!

Хозяином переступил порог,

гордым и радостным встал, любя.

А я бормочу: «Да воскреснет бог»,

а я закрещиваю тебя

крестом неверующих, крестом

отчаянья, где не видать ни зги,

которым закрещен был каждый дом

в ту зиму, в ту зиму, как ты погиб...

О друг,— прости мне невольный стон:

давно не знаю, где явь, где сон ..

1946

а собранье целый день сидела -

    то голосовала, то лгала...

Как я от тоски не поседела?

    Как я от стыда не померла?..

Долго с улицы не уходила -

    только там сама собой была.

В подворотне - с дворником курила,

    водку в забегаловке пила...

В той шарашке двое инвалидов

    (в сорок третьем брали Красный Бор)

рассказали о своих обидах,-

    вот - был интересный разговор!

Мы припомнили между собою,

    старый пепел в сердце шевеля:

штрафники идут в разведку боем -

    прямо через минные поля!..

Кто-нибудь вернется награжденный,

    остальные лягут здесь - тихи,

искупая кровью забубенной

    все свои н е б ы в ш и е грехи!

И соображая еле-еле,

    я сказала в гневе, во хмелю:

"Как мне наши праведники надоели,

    как я наших грешников люблю!"

<1948-1949 гг.>

ОТРЫВОК

Достигшей немого отчаянья,

давно не молящейся богу,

иконку "Благое Молчание"

мне мать подарила в дорогу.

И ангел Благого Молчания

ревниво меня охранял.

Он дважды меня не нечаянно

с пути повернул. Он знал...

Он знал, никакими созвучьями

увиденного не передать.

Молчание душу измучит мне,

и лжи заржавеет печать...

1952

*Л. К. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. - М., 1997, с. 679-680

** По материалам сайтов: