Общественная организация
Центр Чтения Красноярского края
Государственная универсальная научная библиотека Красноярского края
Главная Архив новостей Открытые книги Творческая мастерская Это интересно Юбилеи Литература Красноярья О нас Languages русский
Стихи нельзя объяснить – только понять
Октавио Пас
мексиканский переводчик, поэт и эссеист, Лауреат Нобелевской премии за 1990 год

Юбилеи



2 апреля исполняется 180 лет со дня рождения французского писателя Эмиля Золя (1840-1902)
Художественное произведение есть кусок природы, профильтрованный сквозь темперамент художника.
Эмиль Золя

Эмиль Золя – выдающийся французский  писатель XIX века, автор более двадцати романов, создатель нового направления в литературе – натурализма. Произведения знаменитого журналиста и публициста, возмутителя общественных нравов, были включены Ватиканом в «Индекс запрещенных книг», вся его жизнь сопровождалась шумными общественными скандалами.
Эмиль Золя родился в Париже в  семье итальянского инженера и француженки. Семья переехала в Экс-ан-Прованс, на юго-востоке, когда ему было три года. Четыре года спустя, в 1847 году, отец умер, оставив мать на маленькой пенсии. В 1858 году  Золя переехал в Париж, где подружился с Полем Сезанном и начал писать в романтичном стиле.
С семнадцати до двадцати семи лет Золя вел богемную жизнь, не преуспев ни в чем. Он учился в Париже и Марселе, но так и не получил диплома. Одно время Золя снимал жилье вместе со своим другом юности из Экса художником Сезанном.
«В горькие дни моей юности я жил на чердаках на окраине, откуда открывался весь Париж. Этот великий Париж, неподвижный и безразличный, который всегда был здесь, в рамке моего окна, казался мне трагическим поверенным моих радостей и печалей. Я голодал и плакал перед ним; перед ним я любил и пережил самое большое счастье» – так  начинал Золя свои университеты. Он лакомился воробьями, которых по утрам ловил в силки, расставленные на крыше, и жарил их, нанизав на прут от занавески, а рядом с ним был томик мудреца Мишеля Монтеня: «Мне хорошо было с ним. Он многому научил меня, вселяя мужество, помогая переносить невзгоды».
В этот период Золя увлекся журналистикой и одновременно в его голове складывается план большой серии романов, которые в будущем принесут ему мировую славу.
Делом всей своей жизни Золя считал серию, состоящую из двадцати романов, задуманную в подражание "Человеческой комедии" Бальзака и прослеживающую судьбу одной семьи во времена Второй империи. В отличие от Бальзака, который в середине своей писательской карьеры «синтезировал» свои работы в «Человеческую комедию», Золя,  начиная с 28 лет,  думал о расположении своих будущих произведений  в серию.
Серия романов, известная  под общим названием  «Руггон-Маккара»). рассказывает о жизни двух ветвей одной семьи: представительной (то есть, законной) Руггонов, и дискредитирующей (незаконной) Макаров; рассматривается жизнь пяти поколений.
Родоначальник семьи происходит из города Плассана в Провансе (очевидно, Экса). Законные потомки, семья Ругонов, - очень активные, умные люди, поддерживающие Луи Наполеона во время переворота 1851 года и вместе с ним приходящие к власти. Один из них, Эжен, становится министром в правительстве, где его природная беспринципность способствует карьере. Другая, незаконная ветвь семьи, Муре - предприниматели из среднего класса. Один из представителей этой семьи открывает огромный универсальный магазин в Париже и строит свое состояние на разорении мелких конкурентов. Еще одна незаконная ветвь - Маккары. Это пролетарии, из среды которых выходят воры, проститутки, алкоголики. В их числе Нана и Этьен - главные герои двух романов. Задача Золя - исследовать каждый уголок французского общества, вскрыть пороки, царящие там. Его романы - ряд последовательных атак на официально провозглашавшиеся идеалы того времени: честь армии, набожность духовенства, святость семьи, труд крестьянина, слава империи.
Задуманные романы едва только начали создаваться, когда Вторая империя неожиданно рухнула. Поток событий вынудил Золя сжать временные рамки романов, и это было сделано весьма неуклюже. В этих романах создаются ситуации, более подходившие к семидесятым-восьмидесятым годам, нежели к пятидесятым-шестидесятым. Поражение Франции под Седаном дало Золя материал для создания большого военного романа "Разгром". Другими важными произведениями, стоящими особняком среди уже упомянутых, являются "Земля", мрачное и яростное исследование крестьянской жизни, и "Западня" - описание деградации человеческой личности под влиянием алкоголя. Хотя главные герои этих произведений и находятся в родственных отношениях, каждый из романов обладает собственными достоинствами и может быть прочитан независимо от других.
С 1877 года   Эмиль Золя стал богат – ему платили лучше, чем, например, Виктору Гюго,. Он стал номинальным главой литературной буржуазии и организовал культурные обеды с Ги де Мопассаном, Жорис-Карлом Гузманом и другими писателями в своей роскошной вилле в Медане около Парижа. Начиная с выпуска серии «Три города», Золя стал известным и успешным писателем.
Тем более сенсационным было его вмешательство в дело Дрейфуса (1897–1898). Золя пришел к убеждению, что Альфред Дрейфус, офицер французского генерального штаба, в 1894 был несправедливо осужден за продажу военных секретов Германии.
Эмиль Золя рисковал своей карьерой и даже своей жизнью 13 января 1898 года, когда его работа  - открытое письмо президенту Франции «Я обвиняю» ("J'accuse"), - была издана. В письме  Эмиль Золя обвинял самые высокие чины Французской Армии, которые чинили преграды для правосудия из-за антисемитизма, поскольку капитан артиллерист еврейского происхождения – Альфред Дрейфус - был противоправно признан виновным, и был приговорен к пожизненному заключению на Острове Дьявола во Французской Гайане. Случай, известный как дело Дрейфуса, разделил Францию на реакционную армию и церковь, и более либеральное буржуазное общество.
В этом деле противниками писателя выступали старые враги - армия, церковь, правительство, высшие слои общества, антисемиты, зажиточные люди, которых бы сегодня назвали "истэблишментом".
Золя был призван к суду за «преступную клевету» 9 июня 1899 года, был признан виновным, исключен из Почетного легиона. Вместо того, чтобы идти в тюрьму, Золя бежал в Англию, но скоро ему разрешили вернуться.
Правительство предложило Дрейфусу прощение (не не реабилитацию), и он мог его принять и свободно уйти из заключения. В 1906 году, Дрейфус был полностью реабилитирован Верховным Судом.
Золя умер в Париже 29 сентября 1902 года от отравления угарным газом, вызванным остановленным дымоходом. Его политические враги были обвинены, но ничто не было доказано.
На его похоронах присутствовал Дрейфус, а Анатоль Франс сказал, что Золя "был этапом в сознании человечества".  
Первоначально Золя похоронен на кладбище Монмарта в Париже, но спустя почти шесть лет  его останки были перемещены. Прах Золя покоится на знаменитом парижском кладбище Пер-Лашез, а сердце его захоронено в Пантеоне - некрополе великих граждан Франции, в одном зале с Вольтером, Виктором Гюго, Жан-Жаком Руссо.
В честь Эмиля Золя назван кратер на Меркурии.
Публикуем фрагменты  знаменитого письма 3оля   "Я обвиняю" самого известного в мире открытого письма и самого, по выражению французского социалиста Жюля Геда,  революционного  акта  XIX века.
C политической точки зрения это письмо, как говорил русский писатель и публицист Марк Алданов, «было крупной  ошибкой: слишком много людей в нем обвинялось, и слишком тяжки были обвинения». Однако же «в чисто литературном отношении, по силе и энергии стиля, письмо это едва ли не лучшее произведение Золя, - говорю это без всякой иронии. От писателей, по общему правилу, мало толка в политике. Однако ни один политический деятель такого письма написать бы не мог. Для него нужно было сочетание бешеного темперамента с большой властью над словом: в этом отношении оно мне напоминает страшное письмо, написанное Пушкиным барону Геккерену накануне поединка».

Эмиль Золя

Я обвиняю (J'accuse)

Письмо господину Феликсу Фору, Президенту Республики
/…/.Господин Президент, позвольте мне в благодарность за любезный прием, однажды оказанный мне Вами, и в сбережение доброй славы, которою Вы заслуженно пользуетесь, сказать Вам, что Вашу звезду, столь счастливую доселе, грозит омрачить позорнейшая, несмываемая скверна. /…/. В достославные дни великого всенародного торжества, заключения франко-русского союза, Вы явились, озаренный сиянием славы, и ныне готовитесь возглавить и привести к успешному завершению устроенную у нас Всемирную выставку, которая торжественно увенчает наш век труда, истины и свободы. Но вот Ваше имя — чуть не сказал «правление» — омрачило позорное пятно — постыдное дело Дрейфуса. /…/  Этого нельзя перечеркнуть — отныне на лице Франции горит след позорной пощечины, и в книгу времени будет записано, что сие мерзейшее общественное преступление свершилось в годы Вашего правления. /…/
Скажу, прежде всего, правду о судебном разбирательстве и осуждении Дрейфуса. Следствие было затеяно и направлялось подполковником Дюпати де Кламом, в то время простым майором. С начала и до конца дело Дрейфуса связано с сей зловещей личностью, и все в нем станет окончательно ясно лишь тогда, когда беспристрастным дознанием будут определенно установлены деяния сего господина и мера его ответственности. В голове этого человека, сдается мне, царила величайшая путаница и бестолковщина, — весь во власти романтических бредней, он тешился избитыми приемами бульварных книжонок: тут и выкраденные бумаги, и анонимные письма, и свидания в безлюдных местах, и таинственные дамы, приносящие под покровом ночи вещественные доказательства./…/
О, начало дела вызывает содрогание у всякого, кому известны подлинные его обстоятельства! Майор Дюпати де Клам берет Дрейфуса под стражу, заключает его в одиночную камеру. Затем спешит к г-же Дрейфус и, дабы страхом принудить ее к молчанию, грозит, что, если она обмолвится хоть словом, ее мужу несдобровать. А тем временем несчастный бился в отчаянии, кричал, что невиновен. Так, в полнейшей тайне, с применением множества изощреннейших и жестоких приемов дознания — ни дать ни взять, как в какой-нибудь хронике XV столетия, велось следствие. А ведь обвинение строилось на одной-единственной и вздорной улике — на дурацком препроводительном письме, свидетельстве не только заурядной измены, но и неслыханно наглого мошенничества, если принять во внимание, что почти все пресловутые тайны, выданные врагу, лишены какой бы то ни было ценности. /…/
Но вот Дрейфус предстал перед военным судом, происходившим, по требованию сверху, в обстановке строжайшей негласности. Если бы изменник открыл врагу границы страны и привел германского императора к подножию собора Парижской богоматери, то и тогда, вероятно, слушание дела не было бы окружено более плотной завесой тайны и молчания. Страна скована ужасом, люди шепотом передают друг другу ужасные вести, идет молва о чудовищной измене, подобной тем изменам, которые возбуждают негодование многих поколений. Разумеется, народ Франции готов приветствовать любой приговор, самая суровая кара будет слишком мягкой для предателя! Французы единодушно одобрят гражданскую казнь и потребуют, чтобы осужденный до конца дней своих томился на морской скале, терзаемый позором и укорами совести. Неужто в самом деле есть нечто такое, о чем страшно молвить, нечто крайне опасное, некие обстоятельства, чреватые военным пожаром в Европе, которые нужда потребовала похоронить за закрытыми дверями судебного процесса?
Ничего подобного! Сии ужасные откровения суть не более как бредовые домыслы и фантазии майора Дюпати де Клама.
Весь этот ворох небылиц был сочинен затем лишь, чтобы скрыть нелепейший из бульварных романов. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно изучить обвинительное заключение, оглашенное на суде. Оно же построено буквально на пустом месте! Осудить человека на основании подобного заключения — поистине верх беззакония. Нет ни одного порядочного человека, который не испытал бы, читая сей документ, возмущения и гнева при мысли о непомерно тяжком наказании, постигшем узника Чертова острова. Дрейфус знает несколько языков? Преступление. У него не было найдено никаких компрометирующих бумаг? Преступление. Он трудолюбив и любознателен? Преступление. Он держится спокойно? Преступление. А наивность формулировок, полнейшая бездоказательность доводов! /.../
Итак, я изложил Вам, господин Президент, обстоятельства, объясняющие, каким образом совершилась судебная ошибка. Доводы нравственного порядка, достаток Дрейфуса, отсутствие веских оснований для осуждения, непрестанные заявления узника о своей невиновности окончательно убеждают в том, что несчастный пал жертвой не в меру пылкого воображения майора Дюпати де Клама, пропитанной духом клерикализма среды, окружавшей его, и травли «грязных евреев», позорящей наш век. /…/
Я уже показал, что дело Дрейфуса стало внутренним делом Военного ведомства, поелику штабной офицер был объявлен изменником своими сослуживцами из штаба и осужден по настоянию высших чинов штаба. Повторяю вновь, что его оправдание и возвращение из ссылки означает признание вины штабного начальства. Вот почему Военное ведомство пустилось во все тяжкие, поднимая газетную шумиху, печатая ложные сообщения, пользуясь связями и влиянием, чтобы выгородить Эстерхази и тем самым вторично погубить Дрейфуса. Да, республиканскому правительству следовало бы устроить изрядную чистку в сем иезуитском приюте, как называет службы Военного ведомства сам генерал Било! Где же он, тот сильный, наделенный чувством разумного патриотизма кабинет министров, который найдет в себе смелость все там перестроить и обновить? Сколь многих из известных мне французов приводит в трепет мысль о возможной вой не, потому что они знают, какие люди ведают обороной страны! В какой притон низких склочников, сплетников и мотов превратилась сия святая обитель, где вершится судьба Отчизны! Ужас объял моих сограждан, когда дело Дрейфуса, «грязного еврея», принесенного в жертву страдальца, открыло им страшное чрево. Какая бездна полоумных затей, глупости и бредовых выдумок! Низкопробные полицейские приемы, ухватки инквизиторов и притеснителей, самоуправство горстки чинов, нагло попирающих сапожищами волю народа, кощунственно и лживо ссылающихся на высшие интересы государства, дабы заставить умолкнуть голоса, требующие истины и правосудия!
Они совершили злодеяние и тогда, когда прибегли к услугам продажных газет, когда позволили защищать себя всякому парижскому отребью. И вот ныне отребье нагло торжествует, а правосудие бездействует и безмолвствует самая обыкновенная порядочность. Они совершили злодеяние, когда обвинили в намерении смутить совесть народа тех, кто жаждет возрождения Франции благородной, шествующей во главе свободных и справедливых народов, а сами тем временем вступили в гнусный сговор, дабы упорствовать в пагубной ошибке на глазах всего человечества. Они совершают злодеяние, отравляя общественное мнение, толкая на черное дело народ, который довели ложью до исступления. Они совершают злодеяние, когда одурманивают сознание простого люда и бедноты, потворствуют мракобесию и нетерпимости, пользуясь разгулом отвратительного антисемитизма, который погубит великую просвещенную Францию — родину «Прав человека», если она не положит ему конец. Они совершают злодеяние, играя на патриотических чувствах ради разжигания ненависти, они совершают, наконец, злодеяние, превращая военщину в современного идола, в то время как все лучшие умы трудятся ради скорейшего торжества истины и правосудия.
/…./ Я обвиняю подполковника Дюпати де Клама в том, что он совершил тяжкий проступок, допустив — хочется верить, по неведению — судебную ошибку, и в течение трех лет упорствовал в сем пагубном заблуждении, пускаясь на самые нелепые и преступные ухищрения.
Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он явился, в лучшем случае по слабости рассудка, пособником одного из величайших беззаконий нашего столетия.
Я обвиняю генерала Бийо в том, что он, располагая бесспорными доказательствами невиновности Дрейфуса, сокрыл их и нанес тем самым злостный ущерб обществу и правосудию, побуждаемый к тому политическими соображениями и помышляя спасти скомпрометировавшее себя верховное командование.
Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонза в том, что они стали соумышленниками того же преступления, один, несомненно, в силу своей приверженности церкви, другой — подчиняясь закону круговой поруки, благодаря которому Военное ведомство превратилось в непорочную, неприкасаемую святыню.
Я обвиняю генерала де Пельше и майора Развари в том, что они произвели злонамеренное расследование, т. е. расследование, проникнутое духом возмутительного пристрастия, непревзойдённым по бесхитростной дерзости шедевром коего является заключение упомянутого майора Развари.
Я обвиняю трех экспертов-графологов, сьеров Бельома, Варикара и Куара в том, что оные составили лживое и мошенническое заключение, если только врачебным освидетельствованием не будет установлено, что они страдают изъяном зрения и умственной неполноценностью.
Я обвиняю Военное ведомство в том, что оно вело на страницах газет, особенно таких, как «Эклер» и «Эко де Пари», грязную кампанию, направленную на то, чтобы ввести в заблуждение общественность и отвлечь внимание от преступной деятельности упомянутого ведомства.
Я обвиняю, наконец, военный суд первого созыва в том, что он нарушил закон, осудив обвиняемого на основании утаенной улики, и военный суд второго созыва в том, что он по приказу сверху покрыл оное беззаконие и умышленно оправдал заведомо виновного человека, нарушив, в свою очередь, правовые установления.
Выдвигая перечисленные обвинения, я отлично понимаю, что мне грозит применение статей 30 и 31 Уложения о печати от 29 июля 1881 года, предусматривающего судебное преследование за распространение лжи и клеветы. Я сознательно отдаю себя в руки правосудия.
Что же касается людей, против коих направлены мои обвинения, я не знаком с ними, никогда их не видел и не питаю лично к ним никакого недоброго чувства либо ненависти. Для меня они всего лишь обобщенные понятия, воплощения общественного зла. И шаг, который я предпринял, поместив в газете это письмо, есть просто крайняя мера, долженствующая ускорить торжество истины и правосудия.
Правды — вот все, чего я жажду страстно ради человечества, столько страдавшего и заслужившего право на счастье. Негодующие строки моего послания — вопль души моей. Пусть же дерзнут вызвать меня в суд присяжных, и пусть разбирательство состоится при широко открытых дверях! Я жду. *