Евгений Абрамович Баратынский (Боратынский) - русский поэт, один из самых значительных русских поэтов первой половины XIX века - родился 19 февраля (2 марта) 1800 года в имении Мара Тамбовской губернии в семье Абрама Андреевича Баратынского, отставного генерал-лейтенанта из окружения императора Павла I и Александры Федоровны Баратынской (Черепановой), бывшей фрейлины императрицы Марии Федоровны. Казалось, уже в силу одного своего аристократического происхождения, ребенку была обеспечена блестящая, надежная карьера. Но судьба распорядилась по-иному.

      Будучи от рождения характера беспокойного, пытливого и пылкого, Баратынский, состоя с двенадцатилетнего возраста воспитанником Пажеского корпуса, попал в неприятную переделку. Участники организованного им "Общества мстителей" в шутку украли у нелюбимого педагога золотую табакерку. Провинившегося Баратынского по личному распоряжению Александра I исключили из Пажеского корпуса с запрещением поступать на любую гражданскую службу, а на военную — только рядовым.

       После усиленных хлопот, ему было разрешено поступить рядовым в петербургский лейб-гвардии егерский полк. В Петербурге он сблизился с Дельвигом, Пушкиным, Гнедичем, Плетнёвым и другими молодыми писателями, общество которых имело влияние на развитие и направление его таланта: своими лирическими произведениями он скоро занял видное место в числе поэтов поэтов-романтиков. В печати появились первые произведения Баратынского: послания, «Дельвигу», «К Кюхельбекеру». Пожалуй, самым модным лирическим жанром в ту пору была элегия. Баратынский быстро находит с ней общий язык. Его элегии «Ропот» (1820), «Разуверение» (1821), «Поцелуй» (1822), «Признание» (1822) скоро становятся известны читателям, они входят в моду, их переписывают, читают. На слова элегии "Не искушай меня без нужды" М.И.Глинкой написан романс. Но элегии Баратынского хороши не только традиционными для этого жанра излияниями чувств автора, нюансами любовной лирики. В ранних стихах поэта уже можно усмотреть "раздробительный", по выражению Вяземского, ум, склонность к философским обобщениям, которые порою принимают форму поэтических афоризмов: "Пусть радости живущим жизнь дарит, а смерть сама их умереть научит" («Череп»), "Не вечный для времен, я вечен для себя» («Финляндия»), «Не властны мы в самих себе, и, в молодые наши леты, даем поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе» («Признание»). Элегия «Признание», написанная в 1823 году, недаром не раз попадала в поле зрения исследователей. Это не просто стихотворение, а, по словам Л.И.Гинзбург, «предельно сокращенный аналитический роман».

       Тот, кому ведом "недуг бытия", обречен по мысли Баратынского разрываться между верой и безверием, между отчаянием и надеждой, между благородными порывами души и их холодным рассудочным анализом. "Мыслить и страдать" — вот удел Баратынского-поэта,о котором Пушкин прекрасно сказал: "Боратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого, хотя несколько одаренного вкусом и чувством".

      В 1820 году, произведённый в унтер-офицеры, Баратынский был переведён в Нейшлотский пехотный полк, стоявший в Финляндии. Пятилетнее пребывание в Финляндии произвело глубочайшее впечатления на Баратынского, отразилось на его поэзии. Во время службы в Финляндии поэт сблизился с Н. В. Путятой, адъютантом финляндского генерал-губернатора, А. А. Закревского. Дружба его с Путятой сохранилась на всю их жизнь.

       Осенью 1824 года, благодаря ходатайству Путяты, Баратынский получил разрешение приехать в Гельсингфорс и состоять при корпусном штабе генерала Закревского. В Гельсингфорсе Боратынского ожидала жизнь шумная и беспокойная. К этому периоду его жизни относится начало его увлечения А. Ф. Закревской (женой генерала А. А. Закревского), той самой, которую Пушкин назвал «беззаконной кометой в кругу расчисленном светил». Эта любовь принесла Баратынскому немало мучительных переживаний, отразившихся в таких его стихотворениях, как «Мне с упоением заметным», «Фея», «Нет, обманула вас молва», «Оправдание», «Мы пьем в любви отраву сладкую», «Я безрассуден, и не диво…», «Как много ты в немного дней». В письме к Путяте Баратынский пишет прямо: «Спешу к ней. Ты будешь подозревать, что я несколько увлечен: несколько, правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно». Надо, однако, добавить, что сам Баратынский тут же писал: «Какой несчастный плод преждевременной опытности — сердце, жадное страсти, но уже неспособное предаваться одной постоянной страсти и теряющееся в толпе беспредельных желаний! Таково положение М. и мое».

        Весной 1825 года Баратынского произвели в офицеры. Вскоре после этого он вышел в отставку и переехал в Москву. «Судьбой наложенные цепи упали с рук моих», писал он по этому поводу Путяте. В Москве Баратынский сошёлся с кружком московских писателей Иваном Киреевским, Николаем Языковым, Алексеем Хомяковым, Сергеем Соболевским, Николаем Павловым.

        В июне 1826 года, Баратынский женился на Настасье Львовне Энгельгард. Тогда же он поступил на службу в Межевую канцелярию, но скоро вышел в отставку. Его жена не была красива, но отличалась умом ярким и тонким вкусом. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Баратынском всё, что было в нём буйного, мятежного; он сознавался сам: «Весельчакам я запер дверь, я пресыщен их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем».

          Известность Баратынского, как поэта, началась после издания в 1826 году его поэмы «Эда», которую Пушкин приветствовал как «произведение, замечательное своей оригинальной простотой, прелестью рассказа, живостью красок и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных».  Вслед за этой поэмой явились «Бал», «Пиры» и «Цыганка», в которых молодой поэт заметно поддался влиянию Пушкина и ещё более — влиянию «властителя дум» современного ему поколения — Байрона. Отличаясь замечательным мастерством формы и выразительностью изящного стиха, нередко не уступающего пушкинскому, эти поэмы обычно ставятся всё же ниже лирических стихотворений поэта.

        Внешне его жизнь проходила без видимых потрясений. Но по стихотворениям 1835 года становится понятно, что в эту пору он пережил какую-то новую любовь, которую называет «омрачением души болезненной своей». Он жил то в Москве, то в своём имении, в сельце Муранове (неподалеку от Талиц, близ Троицко-Сергиевской лавры), то в Казани, много занимался хозяйством, ездил иногда в Петербург. Баратынский постоянно работал над своими стихами, придя окончательно к убеждению, что «в свете нет ничего дельнее поэзии».

       Современная критика отнеслась к стихам Баратынского довольно поверхностно, и литературные оппоненты кружка Пушкина довольно усердно нападали на его якобы преувеличенный романтизм. Но авторитет самого Пушкина, высоко ценившего дарование        Боратынского, был всё же так высок, что, несмотря на высказывания критиков, Баратынский был признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным автором всех лучших журналов и альманахов. Боратынский писал мало, долго работая над своими стихами и часто коренным образом переделывая уже напечатанные.

          Посещение во второй половине 20-х годов салонов З.Волконской и А.Елагиной, где поэт познакомился с критиком и философом И.Киреевским, дало ему толчок к занятиям критикой и журнальной полемикой. Так, в начале 30-х годов он активно сотрудничает с издаваемым Киреевским журналом "Европеец". К сожалению, закрытие журнала в 1832 году, равно как и запрещение издаваемой Дельвигом в Петербурге "Литературной газеты" оказываются для Баратынского тяжелым ударом и наталкивают на мрачные мысли о невозможности существования поэзии в этот "торгашеский век". В 1832 году, сообщая о готовящемся издании своих стихов, прибавляет: "Кажется, оно будет последним, и я к нему ничего не прибавлю".

         В сохранившихся письмах Баратынского рассыпано не мало острых критических замечаний о современных ему писателях, — отзывов, которые он никогда не пытался сделать достоянием печати. Очень любопытны, между прочим, замечания Баратынского о различных произведениях Пушкина, к которому он, когда писал с полной откровенностью, далеко не всегда относился справедливо. Сознавая величие Пушкина, в письме к нему лично предлагал ему «возвести русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами», но никогда не упускал случая отметить то, что почитал у Пушкина слабым и несовершенным. Позднейшая критика прямо обвиняла Баратынского в зависти к Пушкину и высказывала предположение, что Сальери Пушкина списан с Баратынского.

         В 1842 году Баратынский издал свой последний, самый сильный сборник стихов «Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского», посвящённый князю Вяземскому. Эту книгу часто называют первой в русской литературе «книгой стихов» или «авторским циклом» в новом понимании, что будет характерно уже для поэзии начала XX века. «Сумерки» впервые явили собой действительно сокровенную книгу стихов, объединенных продуманной композицией, внутренним единством, а также, по выражению Мирского, "противоречием ответов" на "проклятые" вопросы — о природе человека, смысле его жизни, о сочувственном, глубоком общении между людьми, природой, миром, о "прогрессе и хаосе". Как в зерне, в «Сумерках» сгустились все боль, искания, "широкие думы" и "живая вера" всех будущих поколений российских правдоискателей. "Вихревращение" чувств и дум, "отвечающих на важные вопросы века" (С.Шевырев), пронизывает стихотворения сборника, каждое из которых требует вдумчивого, внимательного вчитывания и вслушивания. Эти стихи трудно понять невзыскательному читателю, они могут найти отклик лишь у человека, которому не понаслышке знакомы "сердечные мысли" поэта.

           Стихи «Сумерек», больше похожие на стихи-притчи, чем на элегии Баратынского его начальной поры, говорят, по сути, об одном, но по-разному. «Последний поэт» — о трагизме последнего поэта в мире, который отвечает его песням "суровым смехом", «Ахилл» — о живой вере как залоге спасения человека, «Благословен святое возвестивший» — о диалоге "художника бедного слова" и бесстрашного исследователя "сияния и тьмы", «Все мысль да мысль» -  о другой стороне познания, отражающей "правду без покрова", «Недоносок» — о "бедности земного бытия". Стихотворение «Осень» — своеобразный духовный центр книги, где все мотивы вновь спорят друг с другом, перекликаясь. Кроме того, известно, что на последних строфах «Осени» Баратынского застало известие о гибели Пушкина. И, видимо, не случайно, по словам Бочарова, здесь "дан грандиозный образ глухого космоса, безотзывного мира: "Далекий вой падения небесной звезды (традиционный символ гибели поэта) не поражает ухо мира…".

         Строгость и глубина мысли, неожиданная смелость сложных метафор, звучащих несколько непривычно для тогдашнего русского слуха, приводила в замешательство и современных поэту критиков и обычных читателей. По сути, как поэт, Баратынский так и остался одинок и не понят до конца своей жизни. Отклик своим стихам и "друга в поколенье", по его же выражению, он нашел значительно позже. Уже на рубеже 19-20 веков Баратынского как бы заново открыло для себя новое поколение поэтов. В статье «О собеседнике» Мандельштам сравнивает поэзию Баратынского с письмом, запечатанном в бутылке, и пишет: "Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадут на глаза названные строки Баратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени" (имеется в виду стихотворение Баратынского «Но я живу, и на земле мое кому-нибудь любезно бытие…»).

          Когда «Сумерки» были закончены, Баратынский надеялся, что жизнь его вот-вот войдет в более отрадное русло. Тем более, что его семья наконец получила долгожданную возможность пуститься в заграничное путешествие в Берлин, Лейпциг, Дрезден, Париж и, наконец, в Италию. Казалось, этот солнечный край вдохнет в поэта новые силы. Недаром "строгий сумрачный поэт", как назвал его Гоголь, Баратынский пишет на удивление радостное, даже по ритму своему бодро-оптимистичное стихотворение «Пироскаф», загадочное своей ясностью, все устремленное в будущее, к новому берегу, где ждет иное.

        Увы, судьба и в это раз распорядилась по-своему и на этом стихотворении "остановила" жизнь поэта. 29 июня (11июля) 1844 году он скоропостижно умирает в Неаполе, как будто «Сумерки» стали его окончательным и заветным поэтическим подвигом. Через год Баратынского хоронят на Тихвинском кладбище Александро-Невской Лавры, а спустя много лет подспудная "сила замедленного действия" поэтических открытий Баратынского вырвется на простор российской словесности и даст могучий толчок к преобразованию языка русской поэзии на рубеже 19-20 веков. *