Весной 1932 года на Таймыре разразилась трагедия — вооруженное восстание коренного населения против самоуправства местных властей. Но оружие — не аргумент в споре, и, как бы ни пытался шаман Бархатов, возглавивший сопротивление, назвать его “движением всего народа”, насилию были подвергнуты не только местные руководители и партийные уполномоченные, но и истинные друзья аборигенов — русские учителя, врачи, культработники, продавцы. Начался неуправляемый кровавый террор. И волна этого террора прокатилась по всему Российскому Северу.

Напрасно было искать сведения об этом жестоком противостоянии в трудах советских историков-североведов, журналистов, писателей. Моя попытка в семидесятые годы чуть-чуть, “краешком” коснуться этих печальных событий в романе “Большой Ошар” была решительно пресечена. Но времена изменились.

В ходе работы у меня возникло предчувствие, что восстание на Таймыре было спровоцировано партийным и советским руководством округа. Окончательно убедиться в этом мне помогли документы красноярского архива крайкома КПСС.

В предлагаемой вам, дорогие читатели, документальной повести нет ни одной вымышленной фамилии, ни одного придуманного мной факта. Все приведенные документы — подлинны. Истолкование документов и литературная обработка событий — на моей совести.

Признаться, у меня теплилась слабая надежда, что старые ошибки послужат горьким уроком и подскажут радикальные меры в поисках нового пути. Но приходится еще раз с горечью признать: “История ничему не научила...”

Мы стали свидетелями новой, теперь чеченской трагедии, причем несравнимой по последствиям с Таймырской: в противоборство вступили не карательные отряды, а вооруженные до зубов армии.

Рассказ о давнишней трагедии на Енисейском Севере, мне кажется, злободневен и сегодня: есть много путей решать экономические, политические и социальные вопросы без пролития крови»…

******

….Как зверь, птица да и любая божья тварь чувствуют изменение в природе, а тем более — приближение бури! — так и шаманское сердце Бархатова ощущало перемену в настроении народа. Давно ли — что один год в жизни человека, а тем более, народа? — Бархатов, спокойно разъезжая по необъятному Таймыру — видел не только радость и надежду в глазах молодых, но и настороженность на лицах умудренных жизнью стариков. Молодых радовали перемены, возможность учиться не только в Дудинке, но и в самых больших городах, участвовать в управлении своим северным краем: разве было такое раньше, чтоб молодежь допускали со своим голосом в Родовой Совет?

Была понятна настороженность стариков: молодые рвутся к власти и торопятся делать не по вековому опыту народа, но что подскажут русские, которых — всех без разбору! — стали льстиво называть “старшими братьями”. Но где видано — чтоб перволеток вел караван птиц, а молодой олень указывал путь бесчисленным стадам диких в края, известные только опытным вожакам?

Говорят: “Родами верховодили не самые умные, достойные, но чаще всего — самые богатые!” Но где видано — чтобы дурак стал богатым? Верно — добро и оленьи стада переходили, порой, по наследству к ленивым и запойным сыновьям! Но было ли такое — чтоб его избирали в Родовой Совет? Только годы определяли — достоин ли наследник такого доверия. И если годы приумножали стада наследника — значит, не дурак он, не лентяй — значит, занимай место в Совете мудрых...

Тогда — год назад — Роман Бархатов еще не утратил надежду, что округом будут править действительно самые достойные. Но надежда растаяла с первым весенним снегом. Но он еще колебался: “Разве я сам не подчерпнул мудрость жизни из книг раньше стариков? И русский друг, Борис Мальчевский, “умеющий видеть сквозь землю”, разве не повторял часто: “Учение заменяет нам опыт быстротекущей жизни” и не убеждал, что учение оттачивает ум, как точильный камень — стальной клинок? И разве не возражал он, Роман Бархатов: “А если ум не сталь, а сырое железо?” Да и что знает о нашей жизни Борис? Не дано ему понять, что дикие гуси, олени, волки — никогда не станут домашними! Они могут стать покорными, но никогда не забудут о свободе! А наша свобода — это наши вековые традиции — чего не понимают не только русские, но и наши недоучки. Вот почему — видя, как уходит из народа воля к жизни — я решил разбудить народ!

Но все чаще приходили разъедающие душу мысли: “А весь ли наш северный народ — противник перемен? Ведь и нынешние домашние олени — в незапамятные времена были дикими, и собако-волки были дикими, но пришли к человеку!

И совсем недавно, в феврале — видя растущее недовольство несправедливо накинутой уздой на всех, сразу ! — Бархатов твердо решил: “Надо помочь народу сбросить эту узду”. И вот теперь он видел: народ устал и жаждет примирения. Он не встречался уже с людьми так часто и не носился по тундре — получив новое, лестное имя “Снежный Вихрь” — но разве его сердце слепое и разве его уши не слышат тревожное биение чужих сердец и затаенные вздохи? Надо ли ждать — чтобы недовольство народа обернулось теперь, против него?

Для того и помчался он — подобно “снежному вихрю” — узнав, что в Аваме собирается народ: “Мне не страшно недовольство и даже угрозы многооленьщиков! — Правильно напомнил Ануфрий о тех, кто всегда предавал народных предводителей. Мне не пережить разочарование народа. Я не хочу, чтобы будущие матери рассказывали с насмешкой детям обо мне”...

******

…. — Зачем вы пришли к нам, в тундру, с оружием? — Бархатов в упор посмотрел на Кудряшова. — Я знаю, кто ты! И ты уже знаешь, что народ, после съезда, — не желает видеть русских начальников в тундре. Вы пришли бить нас?

— Мы перестали вам верить после того, как вы убили Степана Ожигова, обрекли на мучительную смерть Ермолая Коробейникова и Виктора Степанова...

— Но урок не пошел впрок Степанову. И Хорьеву — которого народ предупредил, что не желает больше видеть! Почему вы здесь? Только отвечай честно: люди ждут твоего ответа.

— Разве ты не знаешь, что я распорядился отпустить Павла Сахатинского и передал просьбу: “Я желаю встретиться в любом месте — один на один, с любым, кого пошлет на переговоры народ”? Разве люди, что ждут ответа — не знают, что мы не делали попытки захватить тех, кто увозил Коробейникова и Степанова в Камни? Почему вы не захотели разговаривать со мной, коли знаете, кто я? Ты, Роман Дмитриевич, спрашиваешь меня: “Почему мы вышли в тундру вооруженными?” Но разве только сегодня вооружились вы? И разве не обманом затянули нас сюда, хотя я и Степанов пришли к вам без оружия?

— А за кем гнались с оружием Хорьев и Дрянных? Тоже “мирно поговорить” хотели? — Бархатов ехидничал, явно “играл на публику”.

— Ты умный человек и знаешь — в такой обстановке убегающий человек — вызывает подозрение: “Не разведчик ли? “Выходит — гнались, не подозревая, что их просто заманивают... Обидно, конечно... Но мы ведем пустой разговор! Что вы хотите и с какой целью вооружились вы? И еще: где наши уполномоченные, выехавшие в тундру?

— Добавь: “Арестовывать всех, кого подозреваем. На всякий случай”. Так? Теперь отвечу — Денисов и Краснояров — убиты. Ячменев согласился служить нам. Не веришь? — Бархатов повернулся к Баранкину. — Позови Ячменева.

Когда тот вошел в чум и приблизился к Кудряшову, не поднимая глаз, Бархатов приказал:

— Говори правду!

— Краснояров и Денисов — убиты... Это правда, Иван Петрович...

— А то, что ты предал Советскую власть, правда?

Ячменев оправился от смущения. Да и ответ был заранее обдуман или “взят на прокат”.

— То, что вы зовете Советской властью — это власть большевиков! Северяне хотят установить власть своих, национальных, а не большевистских Советов. Разве не имеют они на это право? А центральную власть — они признают!

— Не знаю, Ячменев, чего в тебе больше — подлости или глупости... — Кудряшов повернулся к Бархатову. — Не велико приобретение. А от меня чего ты хочешь, Роман Дмитриевич? Точней — от нас, всех!

— К каждому — отдельный разговор. А от тебя, Иван Петрович, вот что надо: ты напишешь записку, что все вы оставлены заложниками. Наши условия: “Отряд должен возвратиться в Волочанку и сидеть тихо. Иначе вам всем четырем — смерть! “Вот так — коротко и ясно. Служить нам — тебе не предлагаю: ты не из такой породы. — Бархатова нисколько не заботило, как к этому отнесутся Ячменев и Баранкин.

— И на том спасибо, Роман Дмитриевич! Однако, никакой записки я писать не буду — чем бы ты мне не угрожал. Записку от других товарищей — командование отрядом не примет: так условлено. — Кудряшов несколько хитрил — давая возможность остальным принять достойное решение. — К тому же — наше время “гостевания” истекло! — То, что он допустил еще одну, непоправимую, трагическую ошибку, Кудряшов понял через мгновение. Да и не ждал он от “сугубо гражданского” шамана такой быстроты реакции.

— Вот как? — Бархатов мгновенно подобрался, как зверь перед прыжком, бросил повелительно: — Всех поднять! Я сам поведу народ в бой! А заложников — связать и развести по разным чумам — чтоб не сговаривались. — И уже выходя из чума, оглянулся, поклонился насмешливо:

— Спасибо за подсказку, товарищ Кудряшов! Ведь читал же в книгах: парламентеры обуславливают с командованием время! О каком сроке условились? Ладно! Все едино — соврешь... Час не истек? Значит, мы — опередим!..

Михаил Иннокентьевич Орлов не был убит на поле боя, как поспешили сообщить в радиограмме отступившие Кондратюк и Третьяков: они даже не искали его!..

*****

...У Кондратюка был бинокль и он первым увидел несущуюся на них на стремительных оленях большую группу. Но он не знал, что у Бархатова зрение получше его бинокля и что тот, разглядев беспечно расположенный отряд в ожидании парламентеров — приказал своей группе разделиться.

Отряд не успел толком рассредоточиться, занять организованную оборону, как повстанцы, развернув оленей, открыли прицельный огонь. На каждой санке сидели двое вооруженных, но стрелял один, а другой лихо управлялся с оленями.

Но отряд не дрогнул после первого нападения: у лежащих в снегу было некоторое преимущество для более прицельного огня. Подстреленные олени нападающих, — а более опытные бойцы стреляли именно по оленям, — разом путали всю упряжку и нападающие тут же бросали ее, но не ложились в снег, а бежали к другим санкам: какой боевой опыт мог быть даже у превосходных стрелков-охотников?

Но и не больший опыт был у бойцов, наскоро сколоченного отряда, а имевшие его — Кондратюк и Третьяков — не додумались даже наметить план — на случай внезапного нападения. И когда с фланга появилась вторая группа, бойцы дрогнули, побежали к своим санкам.

Положение — на какое-то время — спас Кондратюк. Он понимал, что ему не остановить, охваченных паникой, впервые попавших под огонь, бойцов. Окликнув, троих, бывалых — они группой повели массированный огонь по ближайшим упряжкам, — Кондратюк кричал:

— По оленям бейте, ребята! По оленям! Это же не кавалерия: они боятся выстрелов!

И верно: через минуту, вместо организованного натиска получилась беспорядочная толчея и, пожалуй — еще большая паника, чем в его отряде...

Михаил Орлов, лежащий с самого края наскоро разбросанной цепи рядом с Кожуховским, не терял присутствия духа, а даже подшучивал, видя, как сбилась в кучу первая группа нападающих. Кожуховский внезапно вскрикнул и затих. Орлов подполз к нему и только тут заметил молчаливо несущихся, прямо на него, оленей. Как он успел выстрелить — не помнил, но в память врезалось необычное, похожее на бред: олени растаяли, как призрак. Он ошеломленно подумал: “Не привиделось ли мне?” Но мертвый Кожуховский молчаливо свидетельствовал: это не шуточки, а настоящий, смертный, бой...

В наших взаимоотношениях с Виктором Петровичем Астафьевым действительно были такие моменты, когда он мне непосредственно помог. Первые главы из рукописи моей будущей книги «На разных берегах» появились в газете «Красноярский комсомолец» в 1989 году, и произошло это благодаря Астафьеву. А дело было вот как.

Однажды я поделился с Виктором Петровичем своим новым замыслом и упомянул предполагаемое название книги — «На разных берегах». Он сразу же заинтересовался и спросил: «Слушай, а о чём там речь?».

Я рассказал, что речь в ней пойдёт о годах нашего детства, выпавшего на ЗО-е годы, о сверстниках, которые и в прямом, и в переносном смысле жили «на разных берегах». Поскольку мой отец был партийным работником, я каждое лето проводил с родителями на дачах, располагавшихся на берегу Енисея. Это не было место отдыха «элиты» (крайкомовских дач как таковых тогда ещё не было), там отдыхали, в основном, учителя и рабочие. Одним словом, горожане. Но через реку от нас текла совсем другая жизнь, и мы её видели — эту нелегкую жизнь крестьян, колхозников. Надо прямо сказать, они считали нас барчуками, живущими на всём готовеньком.

И действительно, получалось ведь так, что мы могли совершенно беззаботно проводить все дни на реке или около реки, ловя рыбу, в то время как жившим в Усть-Мане, Овсянке и других посёлках на правом берегу Енисея даже хлеб доставался нелегко. И мои сверстники, среди которых был и Астафьев, могли только мечтать о той праздной жизни, которую вели мы, городские дачники. Они практически каждый день ранним утром переплывали на наш берег и предлагали купить у них молоко, ягоды, рыбу. Или охотно меняли всё это на хлеб. Нам-то хлеб давали, а их по-настоящему хлебом никто не обеспечивал. Вот они и вынуждены были к нам приплывать. Рыба-то у них была хорошая: осетринка, таймень, стерлядка...

И вот однажды, когда мы вместе с Астафьевым были вместе в какой-то компании, я поделился с Виктором Петровичем таким предположением, что мы могли с ним видеться ещё тогда, в 30-х, ведь овсянские мальчишки так же, как и их родители, захаживали на территорию городских дач. Быть может, нам даже драться друг с другом доводилось! Услышав это, Астафьев оживился, потому что ему тоже случалось плавать на «наш» берег: «А что? Действительно, такое могло быть!».

Виктора Петровича тогда эта тема явно задела, и он спросил: «Слушай, Жорес, так ты что, собираешься об этом написать?». Тогда я и сказал, что текст уже готов. А когда он спросил, нельзя ли ему ознакомиться с написанным, я сказал: ну, хорошо, у меня как раз с собой есть один кусочек, поэтому, пожалуйста, можете взять и прочитать». Он прочитал очень быстро и вскоре позвонил, сказав: «Очень интересная вещь. Ты по-своему на это время посмотрел, совершенно иначе. Я тебе советую настоятельно: иди к Баратынской, она напечатает эти главы». Я так и поступил, и в результате как раз вот эти главы о нашем «разном детстве» увидели свет в «Комсомольце».

/…/

В своём интервью «Красноярской газете», которое увидело свет в первом номере за этот год, я упоминал о Викторе Петровиче Астафьеве, искренне говоря о том, что он оскорбил людей своего поколения книгами «Весёлый солдат» и «Прокляты и убиты». Однако сегодня я хочу сказать о другой стороне его личности.

Не так давно директор краеведческого музея В. Ярошевская где-то высказалась в том плане: а зачем нужна эта суета в канун астафьевского юбилея, зачем нужны все эти многословные воспоминания о Викторе Петровиче и т. д. И я понимаю её, в чём-то она здесь права. Но всё-таки Астафьев — это фигура значимая и знаковая, причём для всех красноярцев, потому что у многих и в России, и за границей наш город и наш край ассоциируются именно с его именем. Поэтому такому человеку, тем более в преддверии юбилейной даты, должно быть уделено достойное внимание. Да, я против суеты и той грандомании, которая охватила некоторых прожектёров, пытающихся превратить Овсянку в некую «потёмкинскую деревню» и уж тем более в Лас-Вегас, но считаю, что право людей на своё суждение об Астафьеве должно быть неотъемлемым. У нас нет права забывать обо всех тех выдающихся людях, которые оставили свой яркий след на нашей родной земле.

Конечно, мне есть что вспомнить о Викторе Петровиче. Какие бы изменения ни происходили в наших с ним отношениях на протяжении тех 20 лет, что мы были знакомы, я никогда не забывал и не забуду о том хорошем, что между нами было. Разумеется (и это все должны понимать), какие-то вещи в его литературном творчестве, какие-то его отдельные поступки могут людям не нравиться, вызывать чувство протеста, в том числе и у меня, как, например, его резкие антисоветские и антикоммунистические высказывания. Но ведь книги, которые он создал до этого, — они действительно останутся в истории!

Когда говорят, что Астафьев был человеком очень резким, я ничего не могу на это возразить. Да, таким он был. Не каждый мог принимать его резкость. Но по отношению к людям, которых он уважал, которые были ему интересны, он всегда проявлял участливое, доброжелательное отношение. Бывало, когда я показывал ему отдельные главы или отрывки из своих новых произведений, он всегда в первую очередь интересовался: «Ну, а книга-то будет или нет?». Начинаешь объяснять, что тут ещё столько работы предстоит, столько материала не охвачено, а он, не дослушав, кидает: «Ну, вот ты какой лентяй, оказывается. Работать не хочешь!». Вот так мог отреагировать, шуткой. Очень непримиримо и гневно относился к тем своим коллегам, которые заимствовали для своих новых книг чужие названия. «Да имейте же вы совесть, — говорил он. — Вы думаете, что авторы тех, старых книг никогда об этом не узнают, не захотят взглянуть вам в глаза? Настанет время, они придут, и что вы тогда скажете?» И те люди, которым он такие вещи выговаривал, они, конечно, готовы были со стыда провалиться...

Но то, что он действительно мог заметить интересное в чьём-либо творчестве и отметить по достоинству — этого у него не отнимешь. Он всегда называл меня по имени — Жоресом, я же — на людях Виктором Петровичем, а если мы находились в какой-то узкой компании — тогда просто Виктором. Кстати, в нашей писательской организации было немного людей одного возраста (1924—26-го годов рождения): Виктор Астафьев, Анатолий Чмыхало, Уразов, Анатолий Зябрев, я. То есть, буквально пять человек, которые друг с другом могли общаться как бы «на равных». Остальные были помоложе, и даже если это был Миша Перевозчиков, родившийся в 28-м году, для нас он был уже представителем «невоевавшего» поколения. Конечно, это ни в коем случае не меняло отношения к человеку, однако всё же кое-что для нас значило.

Следующий эпизод, о котором я хочу рассказать, связан со сборником «Чекисты Красноярья», выпущенным в Красноярске в 1991 году. В его создании принял участие и я. Мне сообщили о том, что в местном управлении КГБ СССР хотят поручить мне составление сборника о красноярских чекистах. Я изумился и спросил: а откуда вы знаете о том, что эта тема меня интересует? Мне ответили: «Ну, нам известно, что вы пытаетесь её «разрабатывать». Но дело вот в чём: если вы согласитесь, мы готовы предоставить вам все необходимые документы». Я говорю: «Какие?» «Какие хотите, мы всё покажем». Таким образом, я и стал первым писателем, который получил доступ к документам, касающимся биографии красноярских чекистов.

Я не сразу сказал об этом Астафьеву, потому что знал, что к ЧК и сё работникам он относился с предубеждением. Однако, в своё время в романе «Большой Ошар» я чуть-чуть упомянул о «таймырской трагедии», произошедшей на красноярском Севере в 30-е годы, — о восстании местного населения против Советской власти. А до этого никто, нигде и никогда даже не заикался об этом! И, конечно, в даль¬нейшем мне очень хотелось развить эту тему, потому что в романе этот эпизод очень сильно «покромсали». И я решил воспользоваться представившейся возможностью вновь написать о «таймырской трагедии» для сборника о чекистах. И засел за работу. Когда закончил, позвонил Астафьеву и спросил: «Виктор Петрович, не будет ли у вас времени, чтобы прочитать одну мою небольшую вещь?». Он говорит: «Давай». И я передал рукопись.

Когда он её прочитал, то сказал, что по этому поводу нам обязательно нужно переговорить. И я поехал к нему в Овсянку.

/…/

Так вот, когда я приехал и мы сели за стол, он сказал: «Ну что? Мне очень понравилось, как у тебя показан шаман Роман Бархатов». А это был один из главных героев моего повествования. Конечно, понравилось ему и то, что очень сильно ругал я в этом материале тогдашних руково¬дителей местных коммунистов. Я никогда не был антикоммунистом, но тех, кого я упомянул там, действительно есть за что осуждать, потому что они-то по-настоящему и были виноваты в той трагедии.

А вот ещё один главный, можно сказать ключевой, герой очерка — тогдашний начальник городского ОГПУ Михаил Николаевич Шорохов — Астафьеву резко не понравился. «Уж такой он у тебя правильный, прям-таки чуть ли не святой». Я знал, конечно, о его отношении к советским «карательным» органам того времени, но тут решил ему резко возразить и сказал: «Подожди, Виктор. Я с тобой не согласен. Ты посмотри правде в глаза: ведь Шорохов сумел развязать этот узел таким способом, что ни один из восставших не пострадал!»

И потом, в рукописи ещё ведь был один эпизод очень показательный. Когда к Шорохову пришла большая делегация таймырских старейшин и они сказали: «Дорогой наш! Вот ведь уже совсем скоро пойдут по нашей территории стада оленей, а у нас все ружья отобраны! Как же мы жить будем дальше? Ведь мы же умрём без мяса!» Что же, выдумаете, сделал Шорохов? Он распорядился отдать северянам конфискованные у них ружья. И я сказал Астафьеву: «Ты представляешь себе, что это означало в то время — взять на себя такую ответственность? Только что у аборигенов всё огнестрельное оружие было изъято, а тут работник органов входит в положение этих людей и единолично решает вернуть им оружие?! Так мог ли я, зная об этом, рисовать образ этого человека иначе? Он же действительно поступил муд¬ро и правильно». Выслушав меня, Астафьев признался: «Да, пожалуй, ты прав. Здесь он действительно решил вопрос по справедливости».

Конечно, Шорохову такая вольность даром не прошла. Его посадили. Я рассказал о его судьбе в своём очерке, вошедшем в сборник «Чекисты Красноярья». В частности, там был такой отрывок: «Чекисты школы Дзержинского были уничтожены. Объективно иллюстрирует события тех лет судьба Миха¬ила Николаевича Шорохова. Как нравственно стойкий человек, он оказался в числе жертв, а когда пытки достигли пределов человеческих возможностей, он нацарапал записку, полную боли, ненависти к палачам, преданности революции (она цела, эта реликвия), пытался покончить с собой. У него был огромный гвоздь, вбитый в табуретку, чтобы легко достать. Он его заточил заранее, два раза ударял им себе в сердце, но рана оказалась не смертельной. Он выжил, его освободили и занялись его следователем Шевелёвым. Шевелёв по приговору трибунала был расстрелян в 1939 году: не за пытки, не за садизм, а за то, что он, якобы агент империалистических служб, занимался вредительством. Всё доводилось до абсурда, и этот абсурд не встречал протеста ни в «тройках», ни в трибунале, ни в народе...»

И, зачитав этот отрывок Виктору Петровичу, я вдобавок продемонстрировал ему ксерокопию той самой записки, что Шорохов написал в камере. Я до сих пор помню реакцию Астафьева — его буквально затрясло, и он воскликнул: «Это действительно подлинная копия?» И когда я утвердительно кивнул, покачал головой: «Боже мой... Как эти суки могли над таким человеком измываться...» До этого-то он всех, кто служил в органах ЧК, ОГПУ, НКВД воспринимал, что называется, «под одну гребёнку» — все они, мол, одинаковы. А тут вдруг узнаёт такую историю. И после того, как мы с ним об этом подробно поговорили, он признался: «Да, об этом Шорохове написать действительно нужно. Молодец, что ты всё это нашёл, раскопал...»

Помню, что говорил я тогда Астафьеву и о том, что нельзя обвинять во всём одних только недобросовестных сотрудников «органов», тут не мешало бы и к остальным приглядеться. Ведь, допустим, и в нашем писательском цехе были такие люди, которые провоцировали ОГПУ и НКВД на неправедные репрессии. Нескольких таких людей знал и Астафьев, и я рассказал ему о них, используя сведения из тех документов, с которыми познакомился в архивах краевого управления КГБ. Никто их не принуждал к таким действиям, они сами, по собственной инициативе сочиня¬ли доносы и в результате калечили жизнь нормальным, честным людям.

Эта история относится к 89-му году. Тогда уже начались сложности с выпуском книг, но, слава Богу, местное управление КГБ выделило деньги, ив 1991 году книга о чекистах Красноярья вышла. Очерк о М. Н. Шорохове тоже в неё вошёл. А позже, спустя 5 лет, Астафьев посодействовал тому, чтобы фрагмент из моей повести о таймырской трагедии увидел свет в журнале «День и ночь». Он обратил на него внимание редактора журнала Романа Солнцева, и тот напечатал довольно большой отрывок в одном из выпусков за 1996 год. А целиком книга вышла в 1998 году в Москве благодаря тогдашнему губернатору Таймырского автономного округа Г. П. Неделину.

/…/

Долгие годы между Астафьевым и мной были достаточно добрые, товарищеские отношения. Кстати, именно Виктор Петрович вручил мне в 1981 году билет члена Союза писателей СССР. Но без особой нужды я никогда не стремился отвлекать его отдел, и в той же Овсянке был всего два раза. Ну, а в целом мы, писатели, тогда довольно часто собирались вместе, в разном, так сказать, составе, и могли говорить обо всём, о чём душе угодно. И это было замечательно. Но после августовского переворота 1991 года пути многих из нас разошлись, многие из нас оказались, увы, по разные стороны «баррикад». Поэтому в 90-е годы с Виктором Астафьевым мы пересекались крайне редко, в лучшем случае обмениваясь короткими «ироническими» фразами и, конечно, никаких задушевных, как когда-то, бесед между нами быть уже не могло...