Так торжественно назван небольшой сборник стихов Лиры Абдуллиной — второй по счету и последний при ее жизни.

Родилась Лира Султановна в башкирском селе Кушнаренково и, как все сельские дети, рано познала труд и сельские будни, из коих, однако, кто извлекает любовь к родному очагу, к этим самым сельским будням, в которых вмещается так много всего, что потом хватает на всю жизнь любви и памяти по прошедшему деревенскому детству, — но кто-то приобретает здесь же неистребимую тягу к бутылке, уйдя за отчий порог, заныривает в жизнь, как в бездонный омут, где ни звука, ни просвета, ни голосочка давнего, ни привета дальнего...

Окончив Литературный институт им. Горького, Лира Абдуллина надолго связала свою судьбу с Сибирью и однажды, на Красноярском краевом семинаре молодых литераторов, встретила парня, который тоже был приглашен на семинар как молодое дарование. Они поженились. Парень был по профессии инженером и в свободное от работы время писал стихи. И ничего тут ни хитрого, ни особенного не было. Кто их нынче не пишет, стихи-то?! Особенность заключается в том, что инженер работал в номерном предприятии, а у нас и в обычном-то городишке, на обыкновенном предприятии начальство бдительное и очень идейное, ко всякого рода сочинителям относится со здоровым подозрением, а уж в номерном-то! — там торжествует сверхбдительность, повышенная идейность.

Короче говоря, два молодых поэта на небольшой промышленный городок — это уж сверхперегрузка. Пытались местные сторожа от производства и просветители от высокой культуры, за которую тогда денно и нощно боролась Сибирь, вернее, колоколили по всей стране о ней руководящие пустозвоны, урезонить двух поэтов, сомкнувшихся в семейном союзе, не пущать их в народ, не давать им писать, читать, петь, печататься и дышать, но успеха в бескровной войне не имели и вынуждены были предложить молодым поэтам очистить территорию, не зараженную духом вольнодумства, заниматься лит. делом где-нибудь в других, не столь бдительных и трезво мыслящих краях.

Так Лира Абдуллина с неукротимым мужем и малым ребятенком оказались далеко от Сибири, аж на Белгородчине, в городе Старый Оскол. Оттудова до Сибири, к старым друзьям, доходили редкие весточки и стихи. Ладные стихи-то, складные, по-женски грустные, певучие. Иногда имя ее появлялось на страницах столичных журналов и газет, в «Днях поэзии». На Белгородчине Абдуллину хорошо приняли и, судя по письмам, высоко ценили ее ласковый и печальный дар, собирались принимать в Союз писателей.

Первый сборник — «Высоки снега» — вышел в Красноярске, второй — в издательстве «Современник» в 1986 году, с тем самым названием, что вынес я в заголовок. Лира заканчивала третий сборник, когда ранняя смерть подкралась к ней...

Осиротели дети Лиры, осталась начатая ею, но недопетая песня, и никто уже ее не допоет, никто ее скромного места в литературе и в поэзии не займет, никто ее на земле не заменит. «А жизнь — это только отрезок пути от первой строки до последней...» — написала Лира Абдуллина за несколько лет до кончины.

Все истинные поэты — есть пророки! Маленькие, большие ли, но пророки. И всем им дано страшное предвиденье — почувствовать и предсказать свою смерть.

Я видел изданный в Ставрополе сборник стихов Лермонтова, написанных им в последние дни перед роковой дуэлью. Все стихи такой высоты и гениальности, что и поныне дух захватывает при их чтении, и поныне без восторга и страха дотрагиваться до них невозможно. Среди последних стихотворений — «В полдневный зной, в долине Дагестана» — будто ослепительная вспышка молнии! Боже мой! Боже мой! С такой-то высоты и на грешную землю рухнуть! Да где же вы были, люди?! Почему не подставили руки молодому человеку, перегруженному тысячелетней болью, зачем его измучили своей низкой жизнью, бытием своим, зачем дали пасть на голую, каменную, бездушную твердыню? Не почувствовали, не поняли, не приняли его высоты — слишком много сил и мужества надобно, чтоб за ним поспевать, — большая это надсада для дремлющего нашего разума.

Я видел неприкаянного, ищущего своей смерти поэта Николая Рубцова. Как измучили его божий дар и жизнь. Пытались земные люди, и не в малом числе, подставить плечо, руки. Бесполезно. «Духовной жаждою томим», он звездой-кометой промчался мимо всех и всего земного, не замечая неуклюжих попыток помочь ему.

У Рубцова, насильственно погубленного, на лице осталась снисходительная улыбка: простите, мол, и прощайте. Я уже отчалил от этих неуютных берегов. Я уже в других пределах, отсуетился, отдурачился, отмучился. Другой свет, из которого сотворился мой дар и моя душа, призвали меня, значит, там я нужнее...

Многим певцам не хватало земного пространства, была тесна земная обитель и тщетна земная юдоль. Какие-то высшие силы, какая-то беспощадная власть подхватывает, отделяет поэта от людей, уносит его в неведомые дали.

Передо мной рукопись последнего сборника стихов Лиры Абдуллиной, и название у него — «Живите долго». Неужели поэтический дар — это и в самом деле не только награда, но и божье наказание?

Писать Лира Абдуллина начала рано, точнее, сочинять, составлять стихи. Писать-то их, при общей грамотности, у нас многие навострились, а вот душу, настроенную на стихотворный лад, и по сию пору редко кто имеет. Но два ее небольших сборника стихотворений, подборки стихов в «Новом мире», в «Юности», в «Дружбе народов», в «Огоньке», в «Смене», в альманахах поэзии и газетах прошли почти незамеченными. Когда в литературе идет постоянный «междусобойчик», страдают от него более всего люди даровитые и скромные. Посредственность затем рубахи на себе и на других рвет, изо всех наглых сил стремится возглавить «органы», лезет в направители морали, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание. И это очень даже удается, в особенности во времена переменчивые, смутные, когда, не брезгуя ничем, тащат и тащат на белую бумагу темную бульварщину, потчуют ею всегда так падкую на сплетни российскую доверчивую публику. Если из каждой подворотни «моська лает на слона», то пугливому разуму начинает казаться, что моська и в самом деле сильнее всех на свете.

Не надо думать, что, живя уединенно, вдали от столиц, современный литератор не замечает бурь и схваток «за передовые позиции» всякого рода дельцов от культуры, не страдает оттого, что литература, в которой бывали и лучшие времена, превращается в коммунальную кухню либо в переполненный трамвай, идущий не по рельсам, а, как во сне, прямо по булыжнику, и в трамвае том шумит безбилетная шпана, требуя порядка.

В самый разгар базарно-литературных баталий пришло с Белгородчины письмо от Лиры Абдуллиной со стихотворением под названием «Братья».

За морями, лесами, полями

Звезды детства, туманы, овраг.

Трое детушек было у мамы:

Двое умных, а третий — дурак.

Омрачали ль печальные вести,

Обступал ли безвыходный мрак,

Обнимались и плакали вместе

Двое умных и третий дурак.

Бог ничем дурака не обидел:

И умен, и пригож, но слабак.

Прямоезжей дорогой ходили

Двое умных, а третий — в кабак.

Двое умных добра не нажили,

И у дурня добра — на пятак.

Разошлись, разбрелись, раздружились.

Как же, братцы мои, как же так?

Нас на свете всего только трое.

Встречи кратки, пути нелегки.

Как припомню, прикину, так взвою:

До чего же мы все дураки!

Но Лира Абдуллина, как и положено даровитому поэту, искала, часто интуитивно, «свое лицо» среди истинного и мнимого многообразия в современной поэзии и нащупала какое-то «сцепление» тем, часто пиcала по «сонатному», что ли, способу, развивая начатый мотив, заходя на «тему» с разных сторон. И то же стихотворение «Братья» предстало аж в пяти вариациях, под более пространным и «звуковым» названием: «И не стало брата у меня...»

«Ты не пей из свиного копытца!» —

Не послушался братец меня.

Мне теперь ни забыть, ни забыться

Ни во сне, ни средь белого дня.

«Ты не пей из свиного копытца,

Вот колодец с водой голубой!»

Все сидит и горюет сестрица

Над загубленной этой судьбой.

«Ты не пей! — заклинала напрасно. —

Не себя, так меня пожалей!

Что ж ты, родненький, месяц мой ясный,

Надругался над жизнью своей?»

А по камушкам светлым водица

Под мосточком струится, звеня.

«Ты не пей из свиного копытца!» —

Не послушался братец меня...

Стихи Лиры Абдуллиной отличает мелодичность, довольно редкая при творческой торопливости, суете и разрушении складного русского стиха нынешними «лидерами», пишущими много, длинно и раздрызганно. И сразу находятся теоретики, которые под поэтическое растление подводят «научную базу», отыскивая в барахольных, крикливо-неряшливых виршах своеобразие и новаторство.

В живописи уже произошла подмена, и кубик, кривая линия, либо шестяжная фигура, намалеванная ядовитыми красками, то ли бездушие минувших времен изображающая, то ли космонавта, выдается за истинное новаторское искусство.

И в литературе удалось многое расшатать, кое-что и с ног на голову поставить, но истинный талант, он, увы, ничего сделать с собой не может. Он поет так, как ему природа велела, и вполне естественно, что та же Лира Абдуллина со своими певучими стихами сочиняла и песни. Не текстовки к песням, а именно песни, где уже найден мотив, и композитору остается подхватить мелодию, зазвучавшую в душе поэта, развить ее, вознесть до музыкальных высот и пустить по свету. Но и им, композиторам, тоже искать некогда, а «текстовики» — вот они, суют бумагу, и на ней буквы.

Чтоб не голословно было, давайте-ка я выберу из десятка песен Абдуллиной хотя бы вот эту:

Кто заплачет обо мне

На родимой стороне?

Коль сестра меня забудет,

Очень больно будет мне.

Кто прискачет на коне,

Постучит в окно ко мне?

Если брат меня забудет,

Будет больно мне вдвойне.

Ясным днем и при луне

Помни, милый, обо мне,

Если ты меня забудешь,

Буду я гореть в огне.

Ива клонится к волне

На родимой стороне.

Если все меня забудут,

Буду камнем в глубине.

После этого как-то и писать, толковище разводить неловко. Остается лишь продолжить страдающей грудью исторгнутый вздох поэта: «Кто заплачет обо мне на родимой стороне?..»

Отвори, тайга,

Высоки снега,

Я не враг тебе,

Я тебе — слуга.

Расцвети в ночи,

Оберег-трава,

У меня ключи —

Наговор-слова:

«Ты, небо-отец,

Ты, земля-мать,

Ты, корень-свят,

Благослови себя взять

На добрые дела.

От лихой беды,

От тоски-худобы,

От любви-присухи,

От навета,

От лихого человека,

От огня,

От пламени,

От измены явленной.

* * *

Знавала и я этот жар, этот зной, это пекло:

Душа загоралась, сияла, мерцала и меркла,

И в сумерках синих опять восставала из пепла

И пела без памяти. Все это было со мною.

Знавала и я эту стынь. Ледниковый период

Ветрами отпет и из памяти начисто вынут.

Алмазной иглы острие протаранит навылет —

Я вздрогну, очнусь и припомню,

что было со мною.

Знавала и я этот стыд немоты, этот ропот:

«Будь трижды ты проклят,

старателя-мытаря опыт!»

Но трижды спасибо —

обид моя память не копит —

За миг озаренья. И это бывало со мною.

Приникну, прильну, прислонюсь и лицом,

и ладонью,

Мой донор зеленый,

береза над вешней водою.

Стряхну богомола с подола —

живи-ка подоле!

Что было, что будет —

все это пребудет со мною.

* * *

И поднялась душа-подранок,

Душа, подбитая войной,

Тоской детдомовских лежанок,

Больничной скукой ледяной.

Лети смелее, бедолага,

Расправив крылья за спиной,

Тобой добыто это благо

Нечеловеческой ценой.

Пой о своем. Пусть голос сорван

Стенаньем долгим и бедой,

И искажен сиротской торбой

И похоронок чередой.

И поднялась душа-подранок,

И полетела, не дыша,

На вороненый блеск берданок,

Нацеленных из камыша.

* * *

Пока ты спишь, пока метели дуют,

Я над тобою тихо поколдую,

Горячий лоб ладонью остужу,

Про доброе тебе наворожу.

Чтобы тебе не плакаться,

А праздновать,

Чтобы тебя, пригожего,

Не сглазили,

Доверчивого, чтобы не обидели,

Чтоб други или недруги не выдали.

Пока ты спишь, усталый и измученный,

Пока снега колышутся поземками,

Я отведу печали неминучие

Руками неумелыми и тонкими.

Чтобы тебя морока не морочила,

Напраслина людская не порочила,

Чтоб маетою маетной не маялся,

Перед судом неправедным не каялся.

Я поколдую над тобой украдкою,

Пока метель лютует беспросветная.

Все горести твои — да будут краткими.

Да будет грусть высокою и светлою!

* * *

Думал – сильная.

Возносил меня.

Королевою на престол.

Я не сильная.

Я — ссыльная,

Восходящая на костер.

Одиночка моя —

Одиночество.

Моя верность — мой пес: не тронь!

Ах, любовь моя,

Ваше Высочество,

Как высок ваш святой огонь!

На хмельном пиру

Пью и царствую,

И гусарствую — не уймешь.

Ах, любовь моя,

Ваше Сиятельство,

Как сиятельна Ваша ложь!

И юродствую,

И бесчинствую,

Наставлениям вопреки.

Ах, любовь моя,

Ваше Величество,

Ваши милости велики!

Я не жду ни прощенья,

Ни мщения,

Умирая на Ваших руках.

Ваше имя

Да будет священно

На века!

* * *

Не монашенка, не жена,

Не любовница и не мать,

Дитя малое прижила,

Стала к сердцу его прижимать.

Стали жить мы с ним, поживать,

Что посеяли — то пожинать,

Я — спасать его из воды.

А оно меня — изводить.

А оно меня — из избы,

А его уже не избыть.

Жизнь веселая — благодать:

Света белого не видать.

По часам растет, не по дням.

Мне его уже не поднять.

Так промаялась — не жила:

Жалость бабская —

Тяжела.

* * *

Говорила мама часто

Рыжему пай-мальчику:

Может, выбьешься

В начальство...

Вышел — в барабанщики.

С дерзким поклоном,

Грустный, как клоун,

Потный, как банщик,

Вдребезги пьян,

Мой барабанщик,

Мой балаганщик,

Грустный обманщик

Бьет в барабан!

Привела однажды мама

В Храм Надежды деточку.

Мама верила упрямо

В ту мечту-конфеточку.

Но Храмом Надежды

Правят невежды,

Храм обернулся

Домом Одежд.

— Для ширпотреба

Звездочку с неба?

Ха!!

...А жар-птица

Хрустальная где ж?

Предложили тихим шипом

Мамочке для птенчика

Сшитый модно,

Сшитый с шиком

Колпачок с бубенчиком.

И в балагане,

В шуме и гаме,

Потный, как банщик,

Пьян — вдрабадан,

Мой барабанщик,

Мой балаганщик,

Браво!

Мой мальчик,

Бей в барабан!

* * *

Из тьмы ночей, из самой дальней дали

Я вышла в путь сто лет тому назад.

Мне родичи раскосые плевали

В такие же раскосые глаза.

Кривым ножом и плеткою звездили,

Клеймо позора высекли на лбу.

Каленою стрелою пригвоздили

Любовь мою к позорному столбу.

Я шла к тебе, я расставляла вехи

Клочками сердца в выжженной степи.

Родня твоя отплевывалась:

«Нехристь!»,

Спускала псов с заржавленной цепи.

Но я иду, немилая, незваная,

Но я иду, я не вернусь назад.

Несу тебе, как дар,

Как наказание,

Косые азиатские глаза.

* * *

Все, что звали мы любовью

В жизни прежней, молодой,

Полоснув живою болью,

Стало мертвою водой.

И душа, больная птица,

Уязвленная душа,

Пригубила той водицы

Из отравного ковша.

Хорошо душа болела,

Отболела. Не болит.

Может, просто не созрела

Для таких больших обид.

* * *

Ведь это ж против правил!

Который год подряд:

«Скажи, где брат твой Авель?»

Мне люди говорят.

«А я ему не сторож», —

Негожие слова.

Молву не переспоришь,

Она всегда права.

Мы каемся веками,

Ученье все не впрок.

Пусть первым бросит камень,

Кто ближнего сберег.

* * *

Кузнечик с поломанной скрипкой,

Достоинство гордо влачу.

Своей сумасшедшей улыбкой

Пугать никого не хочу.

Беднее ободранной липки,

Уже ни о чем не прошу.

Все беды свои и ошибки

Безропотно в сердце ношу.

Отчаянней пойманной рыбки

Пытаюсь от всех ускользнуть

На свой и безумный, и зыбкий

Судьбой предназначенный путь.

* * *

О, Матерь-природа,

Храни свои чада

На многие годы

От мора и глада,

Содома и смрада,

От бури и града

И от камнепада

Храни свои чада.

На многие годы,

На многие лета

Дай пищи и света.

О, Матерь-природа!

Пусть вечные веки

Текут твои реки.

Пошли человеку

И меду и млека.

Хорошей погоды

Пошли хлеборобу.

Храни от хворобы,

От злобы, навета.

Пошли своим чадам

Большого приплоду

На многие годы.

На многие лета.

О, Матерь-природа,

Храни свои чада

От скверны и блуда.

Храни их, покуда

Бедою не сдвинулись

Тёмные своды.

Пусть птицы щебечут

В тени вертограда,

Пусть вечные веки

Текут твои реки.

И в сумерках сада

Пресветлое око

Небесной лампады

Пребудет навеки.

* * *

Безрассудная пчела,—

Что душой зовут славяне,—

И сегодня, как вчера,

Все хлопочешь над словами.

От звезды летишь к звезде,

От листочка к листопаду...

И повсюду, и везде,

И во всем ты ищешь ладу...

Жизнь бесспорно хороша,

Мир прекрасен абсолютно,

Отчего ж тебе, душа,

Неуютно, неуютно?

Все — гармония, все — лад

На земле, росой омытой.

Отчего же горьковат

Этот мед, тобой добытый?

* * *

Ну что ты глядишь с укоризной?

Ведь я из сегодняшней жизни

Руки протянуть не могу.

Мы связаны общим сюжетом,

Мы молча стоим, я — на этом,

А ты на другом берегу.

Легко отодвину рукою

Завесу над темной рекою

И свет пододвину к очам:

Стоишь в своем нищенском платье,

Смелее меня и крылатей

В обносках с чужого плеча.

Сиротство. Война. Лазареты.

Ну, как ты осилила это,

Чего не осилить душе?

Нет, мне не по силам такое.

Прости, я расстанусь с тобою

На гибельном том рубеже.

* * *

Уходишь на цыпочках,

Крадучись,

Как от постели больного.

Помедли немного.

Постой у порога.

Привыкну немного.

Со мной, с ясновидящей,

Надобы нет никакой

Притворяться,

Что ты ненадолго,

Что скоро вернешься,

Что просто пошла прогуляться.

Какие мне песни

Ты пела

На веточке вечнозеленой!

Уходишь, ссутулясь,

Ведь нечем кормиться

На пажитях, ветром спаленных.

Уходишь.

Тебя не пугает

Пустынная эта дорога?

Помедли немного.

Постой у порога.

Привыкну немного.

* * *

Я милосердие не спутаю,

О Жизнь, с жестокостью твоей.

Ту чашу смертную с цикутою

Рукою щедрой мне налей.

А я за то мольбою тяжкою

Твоих небес не омрачу,

С твоей ладони серой пташкою

Легко вспорхну и улечу.

Ну а пока по праву сильного

Смогу и это одолеть:

Последней жалостью всех миловать,

Последней жалостью жалеть.

* * *

Приступ боли.

Приступ гнева.

Приступ страха.

Взмокла белая

Больничная рубаха.

Собирается душа

Во своеса.

Надоели ей больные

Телеса.

* * *

Чужую боль оплакивать навзрыд —

Душевных сил безумная растрата.

И вот за все — больничная палата.

В окне звезда печальная горит.

А может, в том начало всех начал —

Сознанья, состраданья, соучастья?

В моей судьбе —

и это, в общем, к счастью

Несоразмерны радость и печаль.

* * *

Я буду. Я есть. Если скажут — была,

О, если вам скажут, была — не поверьте!

Я в это не верила даже сама

Всего за минуту до смерти.

Я ветром, я веткой, я птицей вернусь.

Услышьте меня, мои милые дети!

Я вас не покину. И в том поклянусь

Всего за минуту до смерти.

В больничном стакане дрожат на весу

Лиловой сирени тугие соцветья.

Пятилепестковый цветок поднесу

К губам за минуту до смерти.

* * *

Человечек в хрупкой оболочке,

Весь насквозь пропахший валерьяной,

В небеса вперяет взор туманный

И выводит крестики и точки.

Навсегда подверженный простудам,

Вздорным и досужим пересудам,

Варит кашу из небесной манны

Человечек маленький и странный.

Носит воду решетом из речки,

Слезы льет ночами на крылечке.

Что возьмешь с такого дуралея,

Что рожден под знаком Водолея?

А когда забарахлит сердечко,

И в постель уложат человечка,

Чтобы сердце вовсе не изныло,

Он берет бумагу и чернила

И опять выводит завиточки,

Хоть душа чуть брезжит в теле бренном.

Человечек в хрупкой оболочке.

Человек — кровиночка вселенной.

* * *

Прогорклый дух больниц,

Сырой и волглый —

Лишь несколько страниц

Из эпилога.

От горестей и бед

Душа продрогла.

А впрочем, что за бред —

Искать предлога?

Душа горит. Душа в огне.

Душа у горла.

Друзья, не плачьте обо мне.

Живите долго.

Пресветлая слеза

Мольбы последней:

Пусть будут небеса

К вам милосердней.

* * *