Когда я бываю в тех краях - зовутся они по-прежнему Николаев кой, - меня невольно тянет к этим двум зданиям за железной оградой. Даже не верится: ведь и я уже давно не тот, и жизнь вокруг совсем другая, - а тянет. Это, по Павлову, рефлекс старой собаки.
Наверное, мне хочется увидеть чудо: себя на ступеньках студийного крыльца, до боли в сердце знакомого, себя в возрасте 26 лет.
/…/
Когда прохожу коридорами старой студии, то мне немного не по себе: там тихо и пустынно, там полумрак...
Но если, закрыв на мгновение глаза, силой воли вернуть себя в прошлое, - допустим, лет на 40, - то светлым и солнечным вдруг станет мрачный коридор, от смеха и громких разговоров он снова станет шумным, а двери комнат распахнутся, и появятся в них те, с кого начиналось красноярское телевидение.
Первые операторы, журналисты, режиссеры. Нам было трудно, - ведь по этой дороге еще никто не ходил. Но как было интересно! Как было празднично! С каким восторгом встречали мы любую творческую находку коллеги! То был рассвет. Зеленое юное утро...
Режиссеры Толя Ермолаев и Слава Назаров, операторы Юра Гвоздев и Саша Попильнюк... Не успевшие постареть, они такими в памяти и остались - молодыми.
Самым жизнерадостным среди нас был в ту пору все же Назаров. Это, наверное, особая черта тех, кто пишет стихи, - быть жизнерадостным... А Слава писал хорошие стихи.
Я называю его Славой, потому что так называл всегда. И, наверное, не стоит себя сейчас ломать и выводить "Вячеслав Алексеевич". Не буду следовать и примеру авторов многих воспоминаний. Вроде такого: "...он - крестьянский сын, отец - участник -гражданской войны". Или: "...ввиду болезни матери были вынуждены остаться в оккупации". Я вижу его таким, каким он был. Я напишу о нем то, что знал. И никаких украшений к портрету, никаких реверансов и извинений.
Он был поэтом. Всегда. Когда писал сценарии первых телевизион¬ных передач, когда позже печатал публицистику, когда сочинял свои повести о Марсе, о синих яблоках на странной планете Свире, о четвертом измерении и космических кораблях. И уж, конечно же, тогда, когда, меняясь в лице, видел в студийном коридоре высокую стройную девушку с зелеными глазами - Тамару Козлову, нашу коллегу, редактора, сейчас уже не помню, какой редакции. Это ей он писал:
Возьми стихи.
Лучи и тучи,
Ветра и штиль моих небес -
тебе, виновнице созвучий
и соучастнице чудес.
Доверься строчкам, как девчонка.
Когда я буду вдалеке,
то сердце выпавшим грачонком
в твоей останется руке.
Он и Тамара как молодые специалисты пришли на телевидение чуть ли не одновременно. У меня - но это уже позже - даже будет ощущение, что на студийное крыльцо они поднялись вместе. Вместе и пройдут по жизни до конца дней одного из них. Как пройдут? Об этом он тоже напишет. И эти строки будут ей...
Я жил, с великими не мерясь,
как все, хандрил и бушевал,
и бил по-русски - прямо в челюсть,
и прямо в челюсть получал.
И в том, что счастлив я в итоге,
виновны песня и она -
подруга, радуга, дорога -
Тамара,
девочка,
жена...
За свою недолгую жизнь он написал много. И о многом. Порой в его стихах и прозе было удивительное провидение, открывшееся читателю лишь сегодня.
Эпилога не будет.
Наше время - пролог
катаклизмов, открытий,
тупиков и дорог.
Он, стало быть, предвидел наши катаклизмы и тупики?
Есть у него и строки, для того времени вроде бы странные. Могут спросить: "А что это за "то время"? Ведь он же наш современник". Наш современник? И да, и нет. Действительно, Назаров умер относи¬тельно недавно, летом 77-го. Но жил во времена бесконечно от нас далекие, в другой эпохе. В годы его жизни мы в автобусе, увидев забытую кем-то сумку, смеялись: "Вот растяпа! Эй, кондуктор, прибери, сдай диспетчеру..." Сегодня - в ужасе шарахаемся в сторону: мина! В ту пору двери наших домов были, как и положено, из дерева, сегодня - из бронетанковой стали. Слава нас "угадал", он нам писал:
Этот мир - не место мести.
Местью миру не помочь.
Помолчим.
И встретим вместе
наплывающую ночь...
"Местью миру не помочь"... В самое "яблочко" попал поэт. Все-таки умный он парень, этот "крестьянский сын" с Орловщины.
Назаров пришел в студию редактором. Работал с азартом, но уже через год сбежал в режиссуру, не выдержал. На мой взгляд, причины тут две, первая - больше времени оставалось для стихов. Он как раз готовил свой сборник "Сирень под солнцем", а в задумке уже был и другой - "Формула радости". А причина вторая... Ну, тут целая история! Особая. Дело в том, что "Большой дом" - так мы име¬новали крайком партии - лишь после года работы телестудии растерянно спохватился: такой идеологически важный участок - и все беспартийные. Кроме директора, разумеется. И нас стали "укреплять". Идеологически зрелыми, в чем удостоверяли их специальные дипломы. Да вот беда: "зрелые" писать не умели. В музей бы сейчас их писанину! Да под стекло! У одного крестьяне были всегда почему-то "селянами", а рабочие - "заводчанами". В зависимости от решений очередного пленума то селяне были "рачительными", то заводчане... У другого все телепередачи имели концовку лишь только одну. Помню, Слава от души веселился над фотоснимком, на который легла эта финальная фраза: "Так семимильными шагами идет этот коллектив к сияющим вершинам коммунизма": инвалидного вида пожилые мужчины - один на костыле, другой с подбитым глазом -ставили заплату на старую автошину. Тот фоторепортаж был о шиноремонтной мастерской. Вот такие тексты Назарову и приходилось редактировать. Он не выдержал - сбежал.
Иногда в разговоре о нем можно было услышать: "Но ведь он же пил..." Ничуть не больше каждого из нас. Но называть это пьянством нельзя! И слово "пьяница" с именем Назарова несовместимо!
Бутылка дешевого вина была у нас лишь поводом для встречи, как бы спичкой для костра, где жарким пламенем горели споры о телевидении будущего, о том, какое оно у "них" - там, "за бугром",- о планах каждого из нас. Сейчас вспоминать те разговоры - они как странный сон - мне и грустно, и смешно. Ранние смерти многих из нас, горечь разочарований - все это еще впереди, все будет. А пока...
А пока доступные нашему нищенскому карману "Гамза", "Димьят" или "Мискет" - а были они совсем неплохими, хоть и копеечными -лились рекой, не давая "костру" погаснуть. Эпоха омерзительного "Солнцедара" еще не наступила. Помните, у Вийона: "Вкус наших вин расскажет лучше всяких слов, как мы живем, как любим, как смеемся..." Кстати, стихи Франсуа Вийона Слава очень любил и читал нам их вместе со своими. Под нашу любимую песенку "От Москвы до Бреста нет такого места..." они были в самый раз. Он читал стихи замечательно!
/…/
Мне особенно запомнилась наша последняя с ним встреча -может быть, потому, что последняя, - когда я пришел к нему домой на улицу Маркса.
Небольшая квартира была заставлена огромными аквариумами. Рыбки самых сказочных, самых фантастических цветов и оттенков удивленно пучили на меня глаза. На подоконнике - небольшой теле¬скоп. В таком интерьере жил и писал Назаров. В редакциях он давно не работал - позади операция на сердце. Зато вошли в очередной сборник проникновенные стихи, посвященные хирургу, вернувшему Славу с того света.
Наискось распластана грудь.
Между ребрами - к сердцу путь.
Кровь на фартуке.
Пот на лбу.
Нелегко выправлять судьбу.
Синевою залег у глаз
операции третий час...
Слава мне рассказывал о некоторых подробностях этой тяжелейшей страницы его жизни - операции на сердце. Талантливо сделав лав ее, - сложную и долгую, - усталый до изнеможения хирург, сбросив сив маску и халат, тотчас же уехал в командировку. Неотложную, обязательную. Вернувшись через несколько дней, он сразу же - чуть не с самолета - появился в палате, где лежал Назаров. Склонившись над Славой, строго спросил: "Ты почему это вдруг жив? Ты же должен был умереть..." Что это? Черный юмор циника-хирурга? Да нет же! Нет! Тут радость победы. Радость жизни. И Слава эту шутку понял так как надо: ведь он смотрел в глаза врача - они были счастливые. Как же мог он не написать свою "Поэму ножа" с таким посвящением "Посвящаетс кардиохирургу Юрию Ивановичу Блау"! Финал поэмы - ночной город: уснули улицы, уснули спасенные хирургом люди. А закончил он словами замечательными:
Этой ночью хирург не спит.
У хирурга сердце болит.
Всего лишь две строки. Так ведь крепкому рукопожатию - т и любовь, и благодарность - больше и не надо.
Но годы оставшейся жизни были отсчитаны. Теперь можно сказать: отсчет оказался на удивление точным. Об этом жутковатом регламенте Слава знал - врачи сказали. Знал и работал.
Жил он жизнью странной. Днем спал и вставал лишь к ночи, когда погружались в тишину и квартира, и дом, и шумная улица, и весь город. Он писал в тишине - и она для него вдруг оживала! - свою фантастику. А рыбы стояли рядом, смотрели на его руки и плавниками, словно веерами, медленно раздували пожары фантастических красок.
Когда писатель уставал, то брал в руки телескоп и отправлялся к звездам. Какая-то из них стала ему планетой Свира, "его" планетой. А те две тени, застывшие на углу пустынной улицы, - ему, быть может, даже казалось, что он слышит их шепот, - стали заговорщиками из космической провинции Силай. Тогда он брал ручку и писал. Утром засыпал. И так - ночь за ночью, месяц за месяцем. Тамара, вернувшись с работы из издательства, ужинала, а он - вместе с нею - завтрака а засыпала, он - работал. Тамара, проснувшись, готовила завтрак, который был для него ужином.
Он жил и писал в свой последний год, словно бы на иной планете, ном измерении. Четвертом? Пятом?
Эпилог
Годы летят... Но вновь в самые долгие дни придут в Красноярский литературный музей друзья поэта, а в какой-нибудь городской газете обязательно появится его фотография. И вновь будет названа эта последняя дата - 20 июня - и эти печальные слова "...ушел из жизни". Да не ушел он! Не ушел! Ведь лежат в библиотеках - домашних, школьных, городских - его книги; а на юге Голландии, в городе Делфте у студентов университета популярны лекции их молодого русского профессора - Юлия Назарова. Сын! Физик-теоретик Назаров в течение нескольких лет читает лекции - на голландском! - в этом университете. Жизнь у Тамары сейчас хоть и размеренна, но необычна: три месяца дома, в Москве, три - в Голландии. У сына растут три мальчугана - Алексей, Николай и Василий. Внуки ее и Славы. Она немного обеспокоена: мальчишки не знают русских сказок, не знают хорошо Пушкина. Но, думается мне, эту проблему "бабушка Тома" решит успешно: ведь много лет она работала в Красноярском книжном издательстве, а позже в Москве - редактором детской литературы. Кому, как не ей, заняться пробелом в воспитании внуков!
А еще я уверен, что рано или поздно появятся в Красноярске трое молодых людей: разменяв иностранную валюту на рубли, они сядут в такси и попросят (шофер отметит сильный акцент) отвезти их на кладбище, на Бадалык. Там они встанут у небольшого надгробно¬го монолита, всматриваясь в черты знакомого лица на белом камне: их дед! Сибирский дед...
Они должны были бы увидеть и бронзовую книгу, лежащую у надгробия, с четверостишием Назарова на раскрытых страницах, но... Друг семьи Назаровых Любовь Васильевна Копылова мне на днях с горечью сказала, что книга недавно исчезла. Украли. Цветной металл... Хочется надеяться, что к приезду этих ребят книга (точно такая же) будет лежать там, где ей положено. Хочется надеяться, что к тому году мы будем другими...
Они посмотрят на город, где когда-то ходил, смеялся и писал стихи поэт Вячеслав Назаров. Город, где прожил он жизнь короткую, но яркую и счастливую. Последний взгляд они бросят на книгу - она должна быть! должна! - и прочтут, и увезут с собой ее простые строки...
Удел человеческий светел.
И все мы - в том и секрет –
единственные на свете,
и всем нам повтора нет...
Куда увезут? В какой стране они их вспомнят? Кто ж это знает... Ведь всем нам повтора нет.**
