Владимир Яранцев

«В последних числах марта 1998 года, — писала в одном из своих очерков известный красноярский литературовед Галина Максимовна Шленская, — мы ехали с Виктором Петровичем Астафьевым в Канск для переговоров с администрацией города о создании там музея Владимира Зазубрина. Речь шла о доме канского жителя Теряева, где тогда находился ссыпной пункт и где в самом начале 20-х годов жил Владимир Зазубрин, автор романа “Два мира”, первого в послеоктябрьской русской литературе романа о гражданской войне. Там же, в Канске, у Владимира Зазубрина возник замысел повести “Щепка”, самого страшного и, возможного, самого художественно беспощадного свидетельства о преступлениях ЧК. Повесть, за которую автор, расстрелянный в 1938 году, заплатил жизнью, считалась утерянной, и лишь много позже была обнаружена в государственном архиве томской исследовательницей творчества Зазубрина Р. И. Колесниковой. А в 1989 году, во многом благодаря усилиям Виктора Петровича, “Щепка” сразу появилась в журналах “Наш современник”, “Сибирские огни” и в альманахе “Енисей”. Виктор Петрович “взаболь” принял судьбу Зазубрина, заблудившегося в непролазных дебрях революционных деяний: “Читателю, — писал он, — предстоит не просто прочесть эту страшную повесть, помучиться предстоит, сжаться от ужаса, а верующему — перекреститься по окончанию чтения и молвить: “Господи, спаси и помилуй нас!” Неверующему же атеисту — еще и еще удивиться тому, как мы в этом современном аду выжили, сохранили живую душу, пусть частицу ее”. Имя писателя, с такой силой поведавшего об одной из самых трагических страниц русской истории XX века, считал В. Астафьев, должно быть увековечено»…

Владимир Зазубрин (настоящее имя Зубцов Владимир Яковлевич) родился в Пензе, в 25 мая 1895 г. семье железнодорожного служащего. Отец был участником событий первой русской революции, арестовывался, в 1907 был выслан из Пензы в Сызрань под гласный надзор полиции; с ним переехала и семья. С раннего детства Владимир Зубцов наблюдал русскую жизнь в ее насильственном разрушении: видел обыски, ходил на свидания в тюрьму, читал призывающую к насилию нелегальную литературу. В старших классах Сызранского реального училища 3убцов вовлекается в оппозиционную деятельность: принимает участие в нелегальном ученическом журнале «Отголоски», устанавливает связь с сызранской группой социал-демократов и даже становится одним из ее руководителей. В 1915 г. его исключают из последнего класса реального училища, и на три месяца он попадает в тюрьму, где пишет первый рассказ (не сохранился). Затем в политической биографии Владимира возникает еще один неординарный сюжет: с конца 1916 по 1917 г. по поручению Сызранского комитета РСДРП (б) он работает в Сызранском охранном отделении, тайно добывая сведения о действиях полиции, направленных против революционеров. Затем с апреля 1917 г., уже при Временном правительстве, он снова был арестован за большевистскую пропаганду; в августе того же года — шла война — был мобилизован в русскую армию и ввиду почти законченного среднего образования был направлен в Павловское пехотное училище (Петроград), стал юнкером. Там 3азубрин встретил Октябрь 1917 года. Вскоре он вернулся в Сызрань, где был мобилизован в белую армию и направлен в Оренбургское военное училище, эвакуированное в Иркутск. По окончании училища в июне 1919 г. назначен командиром взвода 15-го Михайловского стрелкового добровольческого полка. Вместе с распропагандированными им солдатами 3азубрин вскоре переходит близ Канска на сторону красных, к сибирским партизанам. С этого времени начинается его постоянная агитационная и журналистская работа (канская газета «Красная звезда»; изредка печатался в поволжских газетах).

Во время службы в Канске у 3азубрина возникает замысел пропагандистско-очеркового беллетристического сочинения о жестоком противостоянии людей, оказавшихся вовлеченными в Гражданскую войну. Этот замысел осуществился в книге «Два мира», одном из первых крупных произведений послереволюционной русской литературы. Книга была завершена в Иркутске в 1921 г., когда 3азубрин был политработником 5-й армии, редактором газеты «Красный стрелок», и отпечатана в военной типографии 5-й армии. В первом издании она была снабжена подзаголовком «роман», во втором его сменил подзаголовок «очерки», и лишь впоследствии утвердилось определение жанра книги как романа. «Два мира» были многократно переизданы, нередко с исправлениями и сокращениями (12 изданий при жизни автора), с одобрением встречены критикой, а также В. И. Лениным, М. Горьким и А. В. Луначарским (по словам М. Горького, Ленин отозвался о книге так: «Очень страшная книга, жуткая книга, конечно, не роман, но хорошая, нужная книга»). «Два мира» остались в литературе как один из ярких художественных и пропагандистских документов эпохи, встав первым в ряд с «Чапаевым» Д. Фурманова, «Железным потоком» А. Серафимовича, «Разгромом» А. Фадеева, «Донскими рассказами» М. Шолохова, «Барсуками» Л. Леонова. Задумано было продолжение книги, но это намерение ограничилось публикацией двух отрывков в журнале «Сибирские огни» в 1922 г.

В феврале 1922 г. 3азубрин демобилизуется и вновь переезжает в Канск. Эти годы стали наиболее напряженными и продуктивными в его литературной работе. Одну за другой он пишет повести «Щепка» (1922-23), «Общежитие» (1923), рассказ «Бледная правда» (1922-23), в которых перед читателем встает с жестокой правдой написанная картина новой советской действительности, возникшей из потрясений и разрушений, пережитых Россией в эпоху войн и революции. По свидетельству самого 3азубрина, «Щепка» возникла из записей рассказов многоопытного чекиста. Вначале задуман был просто рассказ, «затем из этих записей выросла повесть, повесть разрослась в роман. Роман будет вскоре закончен и напечатан...» (из «Заметок о ремесле», 1928). Однако ни повесть, ни роман напечатаны не были. Предложенная в «Сибирские огни» повесть была отклонена по идеологическим причинам, не был напечатан и роман (по некоторым свидетельствам, роман в одной из ранних редакций был прочитан Ф. Э. Дзержинским). Рукопись романа считается утраченной, а рукопись повести была найдена много лет спустя в архивах и опубликована (Сибирские огни. 1989. № 2). В повести показана работа механизма террора ЧК, изображенная с такой наглядностью и документальной выразительностью, что повесть 3азубрина объективно оказалась не в «советской» литературе, а скорее рядом с такими «антисоветскими» книгами, как «Солнце мертвых» И. Шмелева, «Окаянные дни» И. Бунина, письмами В. Г. Короленко к Луначарскому и т. д. Это не могло не привести к полному и безусловному запрещению повести на многие годы. Рассказ «Бледная правда», тоже лишь единожды опубликованный при жизни автора, показывает, как «военно-коммунистическая» идеология и сознание вступают в непримиримое противоречие с ходом жизни, становясь источником новой жестокости и лжи, противостоящих глубинному опыту народа. Повесть «Общежитие» отразила бытовую, семейную, нравственную деградацию, ставшую следствием «революционного» разрушения традиционных в России отношений мужчины и женщины. Во всех этих произведениях русский человек показан как «щепка», бросаемая волнами революционных перемен и бурь.

С 1923 по 1928 г. Зазубрин живет в Новониколаевске (ныне Новосибирске), являясь одним из руководителей журнала «Сибирские огни» и организатором (вскоре председателем) Союза сибирских писателей.

Во второй половине 1920-х, по мере того как влияние РАПП в литературе становилось все более властным и директивным, положение Владимира 3азубирна заметно ухудшается. Рапповская группа «Настоящее» в Новосибирске повела против него настоящую войну, которая закончилась изгнанием 3азубрина из «Сибирских огней», сибирского СП и его переездом в Москву, где его поддержал М. Горький. В Москве 3азубрин работает вначале в Госиздате, затем редактором созданного по инициативе М. Горького журнала «Колхозник». 3азубрин был делегатом I Всесоюзного съезда писателей, членом правления Литфонда.

В начале 1930-х 3азубрин пытается вернуться к творческой работе. Он задумал на сибирском материале большой роман-трилогию о судьбах крестьянства — от коммун до коллективизации на рубеже 1930-х. Была опубликована лишь первая книга — роман «Горы» (1933), где показаны кануны коллективизации. Роман остался недописанным, рукописи его неопубликованных частей не сохранились. В последние годы жизни 3азубрин работал над пьесой «Человеческие обязанности» — о врачах, медицине, о новых отношениях между людьми (сведения о пьесе взяты из переписки 3азубрина с М. Горьким, оценившим пьесу как сочинение неудачное). Рукопись пьесы не сохранилась. Владимиру 3азубрину принадлежат также литературно-критические и автобиографические «Заметки о ремесле», «Зерно, поднявшее камень», «Литературная пушнина», воспоминания о М. Горьком.

В 1937 г. Владимир 3азубрин был репрессирован, погиб в тюрьме. Реабилитирован в середине 1950-х, но из его произведений в те годы был опубликован в произвольно «отредактированном» виде лишь роман «Два мира»; по существу 3азубрин возвратился в русскую литературу лишь в конце 1980-х.

Книги писателя почти неразделимы с его судьбой, и почти всегда сам автор вершит эту судьбу предчувствием смерти своей, а то и точным ее предсказанием.

За несколько дней до роковой дуэли смятенный, сгорающий на внутреннем самоогне Лермонтов пишет гениально-пророческое стихотворение: «В полдневный зной, в долине Дагестана»; почти столетие спустя бесприютный, мучимый предчувствием смерти и даже как будто ищущий ее, молодой, и наполовину себя не реализовавший поэт Николай Рубцов выдохнет незадолго до кончины: «Я умру в крещенские морозы» и почти не ошибется в сроках. Примеры эти можно множить и множить. На Руси Святой трагическая доля литераторов сделала из них еще и прорицателей-мистиков.

Повесть «Щепка» Владимира Зазубрина — это пророческое предсказание не только своей роковой судьбы, но и предвидение будущей доли своего несчастного народа, приговоренного новоявленной миру властью умирать в каменных и духовных застенках во имя идей всеобщего мирового братства и светлого будущего, строительство которого должно было начаться с разрушения старого мира «до основанья» и вылилось в неслыханное насилие, в невиданную ломку праведного человеческого пути. «Великий гуманизм», заложенный в основу навязанного России и доверчивому русскому народу чужеземного разрушительного учения, первыми испытали на себе те, кто были его проповедниками и садоводами. Самых преданных и яростных борцов за мировую революцию, за всеобщее равенство и братство сами же борцы и уничтожили.

К числу таковых относится и Владимир Зазубрин, автор первого советского романа «Два мира», горячо принятого «буревестником революции» Максимом Горьким, написавшим предисловие к одному из первых изданий этой незаурядной книги, снисходительно одобренной даже самим Лениным.

Родился Владимир Яковлевич в Пензе, в большой семье железнодорожного служащего Якова Николаевича Зубцова. Из большой семьи Зубцовых уцелело лишь двое детей — Владимир и его сестра Наталья, потому как прихваченный мятежными ветрами революции девятьсот пятого года глава семейства угодил в тюрьму, затем и в ссылку в город Сызрань с лишением всех прав вообще и в первую голову права на трудоустройство. Сызранцы ссыльнопоселенцев Зубцовых, живущих в подвальной комнате, звали «каторжниками», что в ту пору слышать было не просто обидно, но и оскорбительно. Глава семейства был из людей твердых, обстоятельствам неподвластных, с горестной судьбой ссыльного несогласных, упорно учился он и сдал-таки экзамен на звание частного поверенного в делах, сохранив таким образом хоть часть своего многострадального семейства, но от революционных устремлений его навсегда отшибло. Зато преуспел во всякого рода бунтах и революциях его единственный, в живых оставшийся сын. Еще в Сызранском реальном училище он был организатором и редактором нелегального журнала, за что и был исключен из училища, позимогорил в холодных одиночках и из тюрьмы вернулся больным, но не сломленным.

Все, кто видел и знал Владимира Яковлевича Зазубрина-Зубцова при жизни, отмечают его диковатую красоту и могутность, а также широту искреннего характера, прямоту взглядов, глубокую самообразованность, исключительно богатую память и обостренную впечатлительность.

Пройдя вместе со своим народом все сложные, кровавые пути революционного переворота, Зазубрин оказался в Сибири, сначала в армии Колчака, а затем и в Красной Армии. В Канске он смертельно заболел тифом, и его спасла семья сибиряков Теряевых, в доме которых был он на постое. В этом доме была младшая дочь Варвара Прокопьевна Теряева, студентка Омского сельхозинститута. Меж постояльцем и студенткой, его выхаживавшей, получилась любовь, и они навсегда соединили свои жизни.

Работая в Канской газете «Красная звезда», Зазубрин начал собирать материалы и писать роман «Два мира», после выхода которого его перевели в политотдел пятой Дальневосточной армии. В газете этой армии «Красный стрелок», в походной типографии печаталось первое издание романа. Здесь продолжилась активная творческая жизнь Зазубрина, которая затем привела его в журнал «Сибирские огни», где шло активное становление и объединение вокруг боевого журнала молодых литературных сил Сибири. Владимир Яковлевич с его организаторскими способностями, ярким талантом и редким человеческим обаянием пришелся тут в самую пору и скоро встал во главе журнала.

Он уже был довольно известным писателем, редактировал журнал «Колхозник», состоял в переписке с Горьким, несмотря на страшную занятость писал очерки, статьи, рассказы, работал над новым романом «Горы», напечатанным в журнале «Новый мир», мечтал написать книгу о Горьком, было много и других замыслов, но разом и навсегда все оборвалось — его арестовали и тут же, без следствия и суда, расстреляли — произошло это в декабре 1938 года.

И на долгие годы Зазубрин из нашей литературы исчезает, как исчезли имена многих и многих талантливых русских писателей. Книги незаурядного работника, честного коммуниста, набравшего творческую высоту, изымаются из библиотек, исчезают в топках социалистической индустрии, повесть «Щепка», одобренная в журнале «Красная новь», считается утерянной, и только стараниями сибирских литературоведов совсем недавно ее обнаружили в рукописном отделе Ленинской библиотеки.

«Щепка», которую и сам автор мечтал доделать, обратить в роман, и в нынешнем ее, может, и несовершенном виде потрясает, хотя потрясти нашего человека — читателя, ошеломленного хлынувшей на него страшной правдой прошлых лет, кажется уж и невозможно. Повесть печатается сразу в нескольких журналах, в Красноярске — в альманахе «Енисей», включается в разные прозаические сборники, переводится на иностранные языки. Недавно я видел ее в антологии русской новеллистики, солидно изданной в Лондоне, повесть Зазубрина с кратким и емким комментарием открывает эту книгу.

Читателю предстоит не просто прочесть эту воистину страшную повесть, помучиться предстоит, сжаться от ужаса, а верующим — перекреститься по окончании тяжкого чтения и молвить: «Господи, спаси и помилуй нас...» Неверующему же атеисту — еще и еще раз удивиться тому, как мы в этом современном аду выжили, сохранили живую душу, пусть всего и частицу ее. Даже главный герой повести, предчека Срубов, являющийся бойцом, товарищем, «самым обыкновенным человеком с большими черными человеческими глазами», много размышляющий и рассуждающий о ценности человеческой жизни, пораженный несоответствиями между идеалом и реальностью, сходит с ума от своей кровавой работы.

Да, автор «Щепки» особых иллюзий в отношении революции и новой жизни не питал, по тяжкому опыту революционера и участника братоубийственной войны зная, что революции в белых перчатках не делаются, но революция, по его убеждению, не может быть безразлична к судьбе отдельного человека, она и делалась во имя человека, во имя сохранения лучшего в каждом человеке, однако и он, умный человек, запутывается в непролазных дебрях революционных деяний, в дремучей тайге оголтелой демагогии и, противореча сам себе, заявляет в одной из своих статей:

«...Место писателя в лагере тех, кто борется за счастье авангарда человечества — пролетариата, т. е. в конечном счете — за счастье всего человечества. Нам могут возразить — вы насилуете волю писателя, вы лишаете его творчество необходимой свободы...», — и далее, конечно же, слова Ленина: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя...», — разящую силу которых Зазубрин испытал на себе, а мы, его последователи и продолжатели литературного дела, пагубу сих пламенных идей не можем изжить до сих пор. И не хватит, видно, нашей жизни на то, чтобы выветрилась из наших голов большевистская замороченность, «передовая» эта идейность, а из сердца нашего исчезла злобная тяга ко мстительной насильственности, к устремлениям навязывать свои идеи, свой опыт строительства нового мира. Мы так и не научились понимать и воспринимать непривычное нам, заболтанное слово СВОБОДА, жить и работать свободно тем более.

Сознание нации деформировано страхом, позвоночник ее искривлен тяжким бременем революционных преобразований, за которые платой была только жизнь, только кровь человеческая. Кровь эта в конце концов переполнила подвалы губчека и, хлынув на волю, красными волнами смыла из смутой охваченной страны, с улиц ее городов, из городских домов и деревенских изб, остатки того, что звалось Великим словом РОССИЯ. Страну и ее народ ввергли в долголетнее, беспросветное угнетение, небывалое рабство, к которому большая часть нашего народа так привыкла, что и не может себя и свою жизнь мыслить иначе, как в постоянном подчинении под чьей-то командой, да и распорядиться собой и теми благими возможностями, которые народу ныне предоставлены, он не умеет, не научен.

Повесть «Щепка» написана в 1923 году. Как много надо было знать, изведать, перестрадать, чтобы оказаться «пророком в своем отечестве», чтобы заглянуть в бездну будущего, предсказать последствия разгула того насилия над народом, жертвой которого стал и сам автор, ибо «лес рубят — щепки летят!» — изрек не менее мудрый и дальновидный, чем Ленин, его старательный ученик, верный последователь и выкормыш.

Будучи долгое время и сам преданным сыном своему времени, последователем соцреализма, кое-что постигнув в окружающей меня действительности, я уразумел в конце концов, что те безграмотные, тупые, горластые пьяницы и развратники, беспардонные разбойники, десятилетиями заправлявшие нашей жизнью, не могли терпеть возле себя людей умных, грамотных, самостоятельных, и сводили их в первую очередь. Никто так злобно и настойчиво не боролся с коммунистами, как сами коммунисты. Им, выскочкам, подхалимам, костоломам, такие люди, как Зазубрин, не могли быть «товарищами по партии», они усердно очищали от таких свои ряды и в конце концов низвели свою родную и любимую партию до скопища ничтожеств, корыстолюбцев, сладкоежек и недоумков. Но чтобы свалить такого известного человека, которого сам Максим Горький привечал, сам Ленин читал, нужны были причины весомые, зацепки основательные, и я обнаружил их, перелистывая второй том «Литературного наследства Сибири», целиком посвященного Зазубрину.

Сибирский подвижник Николай Николаевич Яновский, отбывший в лагерях смерти не один срок и сохранивший не только облик интеллигента, но и всю красоту души своей, отработал, наверное, все «десять жизней людских», оставив нам, сибирякам, не только добрую память по себе, но и восемь томов «Литературного наследства Сибири». Не было в Сибири такого молодого, даровитого автора, которого не заметил бы и не приветил в «Сибирских огнях» Николай Николаевич, где он долгое время работал заместителем главного редактора — на главного не тянул оттого, по убеждению местных партдеятелей и заправил Союза писателей, что был недостаточно идейно подкован, склонен к вольности суждений, излишней самостоятельности в оценке писателей, книг современников и писателей прошлого, многих из которых он воскресил, вырвал из нетей. Творческий подвиг этого славного сибиряка не оценен по достоинству, как и труды многих и многих порядочных людей, работавших с нами бок о бок. До того ли сейчас нам, коли настала пора все свои силы и помыслы направлять на то, чтобы разобраться в сложнейшей философской и творческой ситуации — кто за кого?

Так вот, в «Литературном наследстве Сибири» я и наткнулся на главную причину убийства Зазубрина. Участвуя во встрече с писателями на квартире Горького, компанию коим составили большие знатоки отечественной словесности, руководители родной и любимой партии, Зазубрин говорил о художественной правде и по сибирской прямоте рубанул правду-матку о том, что вот «образ» Сталина изображается некоторыми писателями иконно, а не как живого человека. После этого, вспоминает сам Зазубрин, он «почувствовал себя неловко, поняв, что, увлекшись, сказал лишнее». Сталин-то рядом сидел, а таких вещей он не прощал не только каким-то там далеким сибирякам-пензякам, но даже ближним соратникам своим и родственникам...

Я для того так подробно пишу об авторе «Щепки», чтобы представление у читателей было о том, что за человек ее писал, человек, о котором с классовой тревогой однажды спросил у известной уже в двадцатые годы сибирской писательницы Сейфуллиной один из попечителей молодых талантов и направителей морали того времени: «Зазубрин, вероятно, является поклонником Достоевского?», и Сейфуллина ответила: «К сожалению, да...»

В такие вот времена жил и творил талантливейший русский писатель, несгибаемый коммунист, яркий человек — Владимир Яковлевич Зазубрин, которому давно следовало бы поставить памятник в Сибири, может, и на родине его, в Пензе, а мы, его современники-читатели, только-только «открываем» для себя беспощадное зазубринское слово правды, соприкасаемся с книгами, поведавшими о нашей действительности такое, что, осознав ее губительные последствия, содрогнется крещеный мир и не захочет следовать нашему историческому примеру, минет все тяжкие, мученические революционные пути, отвергнет учения, зовущие к смертельным потрясениям, к кровавой смуте.

…После четвертой пятерки Срубов перестал различать лица, фигуры приговоренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, пар от крови и дыханья — дурнящий туман. Мелькали белые тела, корчились в предсмертных судорогах. Живые ползали на коленях, молили. Срубов молчал, смотрел и курил. Оттаскивали в сторону расстрелянных. Присыпали кровь землей. Раздевшиеся живые сменяли раздетых мертвых. Пятерка за пятеркой.

В темном конце подвала чекист ловил петли, спускавшиеся в люк, надевал их на шеи расстрелянных, кричал сверху:

— Тащи!

Трупы с мотающимися руками и ногами поднимались к потолку, исчезали. А в подвал вели и вели живых, от страха испражняющихся себе в белье, от страха потеющих, от страха плачущих. И топали, топали стальные ноги грузовиков.

Глухими вздохами из подземелья во двор...

Тащили. Тащили.

Подошел комендант.

— Машина, товарищ Срубов. Завод механический.

Срубов кивнул головой и вспомнил снопоогненный зал двора. Вертится зал, перекидывает людей из подвала в подвал. А во всем доме огни, машины стучат. Сотни людей заняты круглые сутки. И тут ррр-ах-рр-ррр-ах. С гулким лязгом, с хрустом буравят черепа автоматические сверла. Брызжут красные непрогорающие опилки. Смазочная мазь летит кровяными сгустками мозга. (Бурят или буравят ведь не только землю, когда хотят рыть артезианский колодец или найти нефть. Иногда ведь приходится проходить целые толщи камня, жилы руд, чтобы добуриться или добуравиться до чистой земли, необходимо пройти стальными сверлами костяные пласты черепов, кашеобразные трясины мозгов, отвести в сточные трубы и ямы гейзеры крови.) Кровью парной, потом едким человечьим, испражнениями пышет подвал. И туман, туман, дым. Лампочки с усилием таращат с потолка слепнущие огненные глаза. Холодной испариной мокнут стены. В лихорадке бьется земляной пол. Желто-красный, клейкий, вонючий студень стоит под ногами. Воздух отяжелел от свинца. Трудно дышать. Завод.

— Ррр-ах-ррр-ррр-ах! Тащили.

— А-ах-и-и. В-и-н-и!

— Имею ценное показание. Прекратите расстрел.

Трах-ах-рр.

Тащили.

— Ну, раздевайся. Раздевайся. Становись. Повернись.

— А-а-а-а. О-о-о.

Р-а-ахах.

Тащили.

— Да здравствует государь император. Стреляй, красная сволочь. Господи, помилуй. Долой коммунистов. Пощадите. Пострелял и вас, краснорожие.

Ррр-ррр.

Тащили.

— Невинно погибаю. У-у-у.

— Брось.

Ррр.

Тащили.

Умоля-я-ю.

Ррр-у-у-ххх.

Тащили.

Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящих мертвенно-бледные, устало расстегивающие полушубки с рукавами, покрасневшими от крови. Алексей Боже с белками глаз, воспаленными кровавым возбуждением, с лицом, забрызганным кровью, с желтыми зубами в красном оскале губ, в черной копоти усов. Ефим Соломин с деловитостью, серьезной и невозмутимой, трущий под курносым носом, сбрасывающий с усов и бороды кровяные запекшиеся сгустки, поправляющий захватанный козырек, оторвавшийся наполовину от зеленой фуражки с красной звездой. (Но разве интересно Ей это? Ей необходимо только заставить убивать одних, приказать умирать другим. Только. И чекисты, и Срубов, и приговоренные одинаково были ничтожными пешками, маленькими винтиками в этом стихийном беге заводского механизма. На этом заводе уголь и пар — Ее гневная сила, хозяйка здесь Она — жестокая и прекрасная.) И Срубов, закутанный в черный мех полушубка, в рыжий мех шапки, в серый дым незатухающей трубки, почувствовал Ее дыхание. И от ощущения близости той новой напряженной энергии рванул мускулы, натянул жилы, быстрее погнал кровь. Для Нее и в Ее интересах Срубов готов на все. Для Нее и убийство — радость. И если нужно будет, то он не колеблясь сам станет лепить пули в затылки приговоренных. Пусть хоть один чекист попробует струсить, отступиться, — он сейчас же уложит его на месте. Срубов полон радостной решимости.

О спешке в написании «Двух миров» говорят все, писавшие об этом романе. Но и наоборот, спешный, срочный роман В. Зазубрина говорит об образе жизни людей того времени, вдруг оказавшихся в условиях новой власти, новых форм жизни, всеобщего обновления. Эти внезапные перемены заряжали людей небывалой энергией, бесконечной верой в какое-то грандиозное будущее…

*

Новая власть создавала свои газеты, журналы, кинофильмы, множились ликбезы, курсы, типографии. Зазубрин, как человек легко воспламеняющийся, впечатлительный, работал под стать новым темпам жизни, т. е. невероятно много. В уездной газете «Красная звезда» он был всем: корректором, метранпажем, выпускающим и, наконец, автором. Выздоровевший от тифа, молодожен, переполненный впечатлениями от недавней войны, собравший немало документальных материалов, просящихся в большое произведение, Зазубрин оказался в своей стихии — двуединой деятельности литератора-газетчика и большевика-организатора, «художника» и «политработника»…

*

Да, было, безусловно, было нечто нездоровое в его романе [«Два мира»], о чем писали и проницательный А. Воронский, и поверхностный А. Курс. Юношеское увлечение «архискверным» (В. Ленин) Достоевским и явно нездоровым Нечаевым гражданская война превратила во влечение. Обострила и обнажила его страсть к изображению страданий человеческих. Она же упростила, огрубила, схематизировала их литературный показ. Ф. Тихменев во фрагментах статьи, не включенных во второй том ЛНС, парадоксально выводит эту черту творчества Зазубрина из его особенной любви к человеку: «Он по-“горьковски” глубоко и страстно любил Человека и не мог быть равнодушным к его судьбе. Вот почему в 1919-м и 1920-м годах он проявлял столь жадный и как бы “нездоровый” даже интерес к жертвам революции. Этот интерес был и в дальнейшей его жизни неотступным спутником его писательского ремесла». Таков уж был Зазубрин, наследник раннего Горького и позднего Л. Андреева. И верный ученик Достоевского, как бы ни отрицали это поздние советские исследователи его творчества. Тем более что между человеком просто и Человеком с большой буквы есть большая разница. На «чистой» земле должен вырасти Чистый Человек, но лишь пройдя через страдания. Порой нечеловеческие.

*

Здоровая внешность при влечении к «нездоровому», кровавое «нездоровое» творчество при «фанатическом и воинственном его стремлении ко всему здоровому» (Ф. Тихменев «О литературных “зазубринках”», 1928) — не слишком ли разнонаправленные векторы для того, чтобы быть цельной личностью? Не более ли реальным было его выстраданное псевдоимя «Ничей», чем слишком явное, откровенно плакатное «Зазубрин»? Эта реальность промежутка, очевидно, пугала, заставляла уходить в партийство, организаторство, забываться в чтении лекций, где все правильно, все по Ленину, Троцкому, Бухарину.

А люди разбитых судеб, ставшие «ничьими» задолго до того, как умерли физически, продолжали интересовать. Потому-то, наверное, таким живым получился очерк о бароне Унгерне, что тема иллюзорного существования, при не вполне определенном наборе жизненных, биографических фактов, была близка самому Зазубрину. Этот интерес выдает уже само название очерка «О том, кого уже нет (Унгерн)». В то время как Зазубрин имел возможность «четверть часа» беседовать с живым Унгерном. Зная, что тот вскоре будет расстрелян. А если бы зимой 1919-го, когда он сам решился-таки перейти к «красным», его также присудили бы к расстрелу? Времени у партизан выяснять все тонкости его биографии не было. Ему просто повезло. После разгрома Колчака Унгерн превратился в преступника. Победи Колчак, он был бы героем. Все относительно.

Вот и расспрашивает Зазубрин того, кто еще живет иллюзией своей правоты, но будет вскоре расстрелян. Только в таком «относительном» состоянии можно приравнять Конфуция и Ленина — лидеров двух безбожных религий. Террор? «Это обычай Востока. У китайца, у монгола враг, глава семьи неотделим от членов семьи. Убить одного мало восточному человеку, надо всех». Построить на этом «желтом» обычае «кочевую» монархию от Китая до Каспийского моря («белые никуда не годятся») — как это окарикатуривает утопизм «белых», которые хотели победить за счет жестокости…

*

А ведь еще А. Никифорова писала о Зазубрине как талантливом организаторе, а Ф. Тихменев — о его инициативности, способности гипнотизировать и аудиторию, и полит. начальников Пятой армии «идеей печатать еще не существующий роман». И только слово «палач» не совместимо с Зазубриным. Это казнящее слово он отдаст Срубову из «Щепки», которого оно сведет с ума, погубит, убьет. А она, эта измучившая самого Зазубрина повесть, уже роилась в его голове…

*

Для Зазубрина же эта жестокая «Щепка» стала роковой. Она не отпускала его, как минимум, десятилетие. Он переписывал ее несколько раз, предлагал и в «СО», и в «Красную новь», давал читать чуть ли не каждому известному литератору и даже, как говорят, Дзержинскому. Но до публикации она дойдет только в 1989 году. Когда актуальным станет разоблачение не только Сталина и сталинизма, но и Ленина, пороков, грехов, преступлений всей советской власти. Поэтому так легко тогда это непростое, «авторское» произведение подверстали к другим, «полочным», запрещенным в советское время, таким как «Окаянные дни», «Повесть непогашенной луны», «Приглашение на казнь», «Чевенгур» и «Котлован», «Солнце мертвых», «Собачье сердце» вместе с мемуарами Деникина, Краснова, Туркула и др.

Каким бы ни было справедливым такое однозначное, антибольшевистское прочтение «Щепки», оно все же не учитывает главного — личности Зазубрина, его биографии, той ситуации, в которой он оказался в год ее написания — 1922-й...

*

И вот 1923 год, Канск. Зазубрину уже невмоготу. Готов вырваться хоть куда, просить хоть кого, лишь бы покинуть места, где все напоминает о войне, о Колчаке, о партизанстве, о «двух мирах». Оставить все это в прошлом. Остаться наедине со «Щепкой». Шагнуть с ней в новую жизнь, в новую литературу. Об этом говорят, вопиют (пусть и между строк) его письма этого года. Вернее, те, что до нас дошли.

Но это будет позже, примерно через полгода. А мы вернемся к письму. Зазубрин в нем пишет и о своей жизни в Канске: «Живу неважно. Особенно тяжело — идейное одиночество, культурная оторванность». А бедность такая, что нашумевшим «Шоколадом», повестью А. Тарасова-Родионова, не полакомишься: нет денег, «чтобы выписать». О чем говорить, если некие «части тела вываливаются из рваных штанов, а сын у меня бегает совсем без штанов». Но причем тут и деньги и штаны, если у него есть главное сокровище — «Щепка», к которой он то и дело возвращается в письме. Проверил он ее и на Березовском. И, очевидно, получил такие замечания, что пришлось уверить своего строгого корреспондента: «Я искренне хотел написать вещь революционную, полезную революции». Посылал Зазубрин повесть и в Иркутск чекисту Я. Берману, «куратору» «Двух миров», но тот ничего не ответил. И это, несомненно, взволновало и насторожило его. Он предположил даже, что чекист мог разгласить содержание его письма («А откуда вы знакомы с содержанием моего письма к нему?»).

Значит, дело было не в деталях, а в целом, если чекистский чин «не ответил» и «разгласил». Думается, что от таких «чужих» чтений «Щепки» пользы не было никому. Можно даже представить, что Срубов в одном варианте повести не писал «записок о терроре», в другом не сходил с ума, в третьем не страдал от своего палачества. Неустойчив Зазубрин и в отношении «Щепки» и ее судьбы вообще: то она его «тревожит», то он надеется, «что в Москве она так же провалится, как и в Сибири». То убежден: «Буду переделывать непременно, если бы даже ее и напечатала Москва».

Как же сроднился он со своим Срубовым за эти долгие годы, как должен был влезть в его шкуру, чтобы вновь и вновь идти с ним в расстрельный подвал, читать письма, адресованные обоим, вести эти жуткие «записки»… В какие-то моменты грань между Срубовым и Зазубриным могла исчезать, и в некоторых эпизодах мог действовать уже не Срубов, а Зазубрин: разговор с женой, эпизоды с матерью, речь перед освобожденными ЧК крестьянами, так похожая на его речь на Первом съезде писателей Сибири в 1926 году. Разгадка ясна: Зазубрин продолжал творить свою биографию, как делал биографию Барановского и Срубова…