Литература красноярья

Наконец-то я ослеп на оба глаза!

Десять пар очков никчемных — к черту!

Даже сам Филатов не помог бы.

Радуюсь я, бельма в небо тычу,

палкой шарю по случайным спицам.

Слава богу! Больше не увижу

ни одной обрыдлой морды!

Наконец-то я оглох на оба уха!

Хоть лупите в сорок барабанов —

перепонок барабанных нет!

Не услышу больше я ни звука,

что из ваших ртов прогнивших лезут.

Наконец-то паралич меня ударил!

Я лежу и плачу от восторга,

что мне больше не придется шастать

под шпицрутенами рук и взглядов.

Наконец-то я сыграл в дубовый ящик.

Я ликую: вот когда избавлюсь

я от общества голов дубовых!

Если будет кто со мной прощаться,

то вглядитесь пристальней в гримасу —

это вам! И мысленно примите

мой пинок. Прощайте, я свободен!

* * *

ПРОЦЕНТ СЕБЯ

Человек по фамилии Оленев один раз в году справляет свой день рождения.

Он смотрит в календарь и заранее, очень точно, определяет эту-чрезвычайно-важную-дату.

В этот день Земля находится по отношению к Солнцу в таком же положении, как и в тот день, когда человечек Оленев сделал первый вдох.

Оленев считает этот день главным. Он покупает вино, готовит праздничный ужин, подыскивает веселую музыку и зовет гостей. Вместе с ними он пьет, ест, пляшет и поет разные песни.

Он искренне рад, что когда-то родился. Ведь этого могло и не случиться.

Падший Ангел дня рождения не признает.

Потому что не помнит его.

И вообще, ему глубоко наплевать на такие глупости.

И поэтому он ест, пьет и веселится тогда, когда ему хочется.

Иногда по триста шестьдесят пять дней в году.

Печальный Мышонок тоже не справляет этот славный день.

Оттого, что у него просто никогда не было дня рождения.

Но это, конечно, не означает, что у него никогда не было родителей или что он существует вечно.

Он рассуждает так:

Я — живое разумное существо. Я происхожу от других живых существ, которые возникли из неживого неразумного вещества.

Значит, между нами есть не только родство, но и тождество.

Земля существует пять миллиардов лет. А еще раньше было Большое Космическое Яйцо, где все вещество Вселенной было собрано в одном месте.

Большой Взрыв произошел пятнадцать миллиардов лет назад.

Значит я, как часть Вселенной, существую столько же.

И как же я буду отмечать свой день рождения, если я не знаю, когда его отмечать?

Каждый миллиард лет? Или каждую миллисекунду? Или каждый четный четверг августа? Или когда в окно залетает оса? Или когда ласточки летают низко над Землей? Или когда у Оленева насморк?

А если я не знаю этого, то лучше сидеть в левом кармане Оленева и потихонечку пересчитывать атомы своего тела.

Чтобы узнать процент-себя-по-отношению-ко-Вселенной.

И каким бы он не был, все равно, процент есть процент.

А знать, что ты весомая часть Вселенной — удивительно приятно.

МАСТЕР ПО СВЕТУ

Человек по имени Николай умирал. Он ещё не знал об этом, потому что никто и никогда не знает час своей смерти. О нём говорили просто: ещё жив. Точно такие же слова можно было сказать о любом человеке. Разница была во времени. Николаю осталось жить совсем немного.

Он лежал в палате и прислушивался к голосам. Одни из них приходили из коридора, а другие — откудаато изнутри, словно в голове жили маленькие человечки и нашёптывали что-то тоненькими голосами. Ещё была боль. Порой казалось, что боль — это тоже человек, женщина, и живёт она сама по себе в его теле, то маленькая, то большая, то огромная до чрезмерности, и Николай удивлялся: как же она умещается внутри и не заполняет собой всю комнату? Подходила сестра и делала укол. Тогда боль съёживалась и забиралась в какой-нибудь уголок и нудила оттуда, жаловалась, но уходить не хотела.

Юрий Петрович пришёл на дежурство и стал знакомиться с больными. Подошёл он и к Николаю, поздоровался с ним и взял его за руку, словно желая пожать её, но на самом деле просто считал пульс. Он потрогал живот Николая. Пальцы его холодили кожу и заставляли боль подпрыгивать от радости.

— Ну, как дела? — спросил Юрий Петрович.

— Болит,— сказал Николай и добавил: — Сильно болит. И пить хочется.

— Пить-то тебе нельзя. Ты уж потерпи немного.

Он пролистал историю болезни, нахмурился и снова подошёл к Николаю. Присел на краешек кровати и стал прикасаться к его груди никелированным диском. От диска шли прозрачные трубочки к ушам Юрия Петровича. Должно быть, он тоже хотел услышать, о чём говорят маленькие человечки.

— Ничего,— сказал он.— Всё будет хорошо. Завтра будет легче.

Юрий Петрович не лгал. Он знал, что смерть — это и есть облегчение. Смерть убивает не только человека, но и боль. Наверное, оттого боль так жаловалась и бесилась. Ей тоже не хотелось умирать.

Потом он подошёл к ребёнку, лежащему на кроватке позади Николая. Ребёнок был невидим Николаю, но зато было слышно, как кричал он и кашлял. Кашель был особый, он походил на лай охрипшей собачки. Николай не знал, как зовут ребёнка, и не знал даже, мальчик это или девочка. Порой ему думалось, что это вообще не человек, а просто собачка.

Когда он закрывал глаза, иззпод одеяла вылезали маленькие человечки, и Николай знал, что это те самые — из головы. Они были одеты в синие кафтанчики и вели за собой белую собачку — ростом с мышку. Человечки деловито копошились на его груди и втыкали в сердце копья, тонкие и острые, как иголки. Они впивались и разносились с кровью по всему телу. Николай хотел сбросить этих человечков и размахивал руками, но они проскальзывали меж пальцев и всё кололи, кололи. А сёстры говорили: «Ну вот, мух ловит больной, психоз».

Боль снова стала расти. Морфин терял силу, он отступал всё дальше и дальше, а боль оттесняла его, разбухала, раздувалась, заполняла тело, и Николай уже не мог понять, что же осталось от него самого, если боль такая большая. Он поднял руку к лицу, и ему показалось, что это не его рука. Тогда он подумал, что эта рука принадлежит боли, и попросил сестру, чтобы она отрезала руку, но потом решил, что одной руки будет мало, и сказал, чтобы отрезали всё тело. Всё равно оно чужое.

Сестра сделала укол. Боль втянула голову в плечи, а руки и ноги — в туловище, а само её тело сделалось маленьким и почти незаметным. Боль забилась в живот и от страха старалась не дышать.

— Как вас зовут, доктор? — спросил Николай.

И, услышав имя, спросил:

— Вы счастливы?

— Не знаю. А зачем ты это спрашиваешь?

— Вы последний человек, кого я вижу на Земле. Я уплываю, а вы остаётесь на берегу. И мне всё интересно знать. Я говорю не слишком красиво?

— Не слишком. Ты кем работаешь, Николай?

— Мастером по свету. В театре. У меня была хорошая работа.

— Почему была? У тебя вообще хорошая работа. Я приду к тебе на спектакль.

— Спасибо. Но я умру раньше. Там, наверное, тоже нужны мастера по свету.

— Пожалуй, тот свет и без тебя обойдётся.

— В книгах пишут, что перед смертью человек вспоминает всю прожитую жизнь. Мне кажется, что это неправда. Перед смертью человек думает о боли и ещё о самой смерти.

— Может быть, ты и прав.

— Расскажите мне о себе, Юрий Петрович. Юрий Петрович знал, что последнее желание умирающего надо выполнять, но он не любил и не умел рассказывать о себе и сказал коротко:

— Да вот, живу.

Ему стало неловко, словно он сам отделил себя от умирающего, сушу назвал сушей, а море морем. Отсюда, с берега, он смотрел на Николая, и хотя зрелище чужой смерти было ему знакомо, всё равно каждый раз он чувствовал несправедливость и непоправимость гибели другого человека. И ещё собственное бессилие. Это было хуже всего.

— Ты лучше сам расскажи о себе,— сказал он.

— Да вот, жил,— сказал Николай и даже попытался улыбнуться.— Я не боюсь умирать. Только отгоните этих человечков, они совсем распустились.

— Я попробую,— сказал Юрий Петрович,— но боюсь, что это у меня не выйдет.

— Вы знаете, однажды они принесли мне книгу и заставили читать. Почему-то это были «Отцы и дети» Тургенева. Я читал её последний раз в школе, а пришлось перечитывать заново. Глаза закрываю, а она ещё яснее. Строка за строкой, так и прочитал за ночь. Это очень мучительно. Скажите, так бывает со всеми?

— Бывает и такое.

— Я помню и сейчас последние строки: «Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами; не об одном вечном спокойствии говорят они, они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...» Но сам я не верю этому. А вот сегодня они бросают в меня копья. И всё в сердце. Очень больно. И голова кружится. Одна кружится, а другая...

— Николай! — громко сказал Юрий Петрович.— Николай! Он сжал его запястье, пытаясь найти пульс.

— Брадикардия... Маску! Атропин!

Через красную резиновую маску он вдыхал в лёгкие Николая свой воздух, а руками нажимал на грудь. Сестра вводила в вену прозрачные растворы и время от времени прислоняла фонендоскоп к рёбрам Николая. Николай не видел ни сестёр, суетящихся рядом, ни врача, нажимающего на его грудь, словно бы изгоняющего смерть из тела. В это время он летел по чёрной суживающейся воронке, и не было сил вырваться оттуда, и не было времени, чтобы понять — в конце ждёт смерть. Но впереди засветилось, воронка расширилась, и его вынесло в светлую комнату. Движение замедлилось, Николай открыл глаза и увидел Юрия Петровича, склонившегося над ним. Лицо у него было потное, волосы прилипли ко лбу.

— Что ты чувствовал? — спросил Юрий Петрович.

— Я летал,— сказал Николай.— И знаете, о чём я подумал? Что смерть не приходит к нам сама, а люди летят ей навстречу.

— Ты не думай об этом. У тебя ещё крылья коротки, чтобы так лее тать.

И потом добавил:

— Ты молодец, Николай. Ты здорово борешься. До последнего.

— Это не я. Я просто лежу и смотрю, как что-то умирает во мне. А я — посторонний, гляжу, как в театре. Когда на сцене кто-нибудь умирает, я освещаю его прожектором, ярко, а потом медленно увожу луч в сторону, и человек остаётся в темноте, но не сразу, а постепенно. Так и сейчас: я просто гляжу, как свет покидает моё тело.

— В театре только игра, а здесь...

— В театре тоже настоящее. Когда актёр умирает, я верю в его смерть. Иначе это уже не театр... У меня работа очень важная. Я окрашиваю жизнь во все цвета. От моей воли зависит: быть миру розовым или фиолетовым. И кого высветить в первую очередь, а кого — только краешком луча.

— Ты почти что Бог. Не считая режиссёра.

— Да, и того, кто придумал всё это. Иногда я спрашиваю себя: кто придумал меня, кто освещает меня, кто заставляет меня жить так, а не иначе?

— Ну и что?

— Ничего. Так ничего и не придумал. В Бога я не верю. И в бессмертие тоже. Я просто уйду со сцены, а за кулисами — ничего.

— Ты хороший мастер по свету, Николай, но плохой актёр. За кулисами тоже мир, только другой.

— Не всё ли равно? Ведь только на сцене я — это я, а в костюмерной — просто манекен, который можно нарядить в любую одежду и заставить жить любой жизнью.

— Ты веришь в судьбу?

— Я верю в то, что жизнь одна. Это как роль, плохая или хорошая, но единственная.

— Значит, от тебя самого не зависит, какую роль ты будешь играть? Значит, всё от воли режиссёра?

— Не совсем. Я могу пороть отсебятину, но в пределах. Полоний не может превратиться в Гамлета прямо на сцене.

— Что-то мы с тобой, Николай, зашли неизвестно куда. Ты о себе расскажи. О жизни своей, о жене, ну вообще...

— Да что рассказывать? Воспоминание — это продление жизни. Я не хочу продлевать её, я уже распрощался с ней. А теперь и с вами. Вы для меня — последний краешек берега...

Николай замолчал и закрыл глаза. Юрий Петрович сидел на стуле рядом с ним и время от времени брал его запястье и считал пульс. Он знал, что когда-нибудь и он сам будет стоять на неразличимой кромке берега, медленно и неотвратимо уходя в воду. Он знал и не боялся этого. А пока он был спасателем, он стоял на сухом песке, бросал лёгкие пробковые бублики и протягивал руки, кидал верёвку и подбадривал, как умел, тех, кто уходит.

Он всматривался в лицо Николая, в его закрытые веки, заострившийся нос, сухие губы. Он прислушивался к его дыханию, ощущал под пальцами биение пульса и пытался представить себя на его месте. Выходило надуманно и неубедительно.

А в это время к Николаю опять пришли маленькие человечки. Они карабкались к нему на грудь, один за другим, всё больше и больше, молча и настойчиво. Уже не оставалось места, а они всё шли и шли, и тяжесть их всё сильнее и сильнее сдавливала грудь, не давала дышать, заставляла сердце биться реже и слабее.

И, словно предчувствуя конец, заголосила боль, заплакала, заметалась по всему телу, ища выход. И, как в театре, погас свет, и Николай окончательно оторвался от суши и поплыл, быстрее и быстрее, по суживающемуся пространству, не имеющему ни цвета, ни запаха, ни конца, ни начала, не оглядываясь, дальше и дальше.

Красноярск, 1978

О ТЩЕТНОСТИ ЛИТЕРАТУРЫ И ПОЛЬЗЕ МОЛЧАНИЯ

Восприятие литературы, философии, искусства — усваиваешь лишь то, что близко тебе, остальное — хоть и воспринимается, но отторгается, не усваивается, забывается. Подобно пище — из инородных белков организм берет себе лишь нужные аминокислоты и лепит для себя свои собственные, неповторимые белки. Остальное — извергается. Сами знаете, в какой форме.

Так и между людьми — воспринимаешь в другом человеке лишь то, что близко тебе, остальное — за гранью понимания. Берешь у него лишь «свои аминокислоты».

Механизм защиты от разрушения личности — отторжение чужих идей, чужого образа мыслей, чужой судьбы. Самосохранение, спасительная ксенофобия. Глухота и слепота к чужому — не порок, а защита, без которой личность может измениться, а значит — погибнуть.

Литература — постоянное обращение к себе вчерашнему из себя сегодняшнего. Обреченность на гибель. Орфей, оглянувшийся на Эвридику; жена Лота, обратившаяся в соляной столп. Осознанное или непонятое самоуничтожение, превращение своего духа в противоположность, приводящую к гибели.

Литература — вечная исповедь перед смертью, очищение души от скверны и мук совести. Лист бумаги — священник, ты с ним — один на один, таинство исповеди может быть полным и искренним, если это — тайна. Раскрепощение, освобождение — если не думаешь о том, что кто-то прочитает.

Великий грех гордыни — ощутить себя учителем, считать себя вправе поучать других. Писатели-учителя глупы и напыщенны. Не учить других, а познать себя, свое прошлое, предвидеть свое будущее. Разберись хотя бы с одним человеком — с самим собой.

Философские идеи, облеченные в литературоподобную форму — уже шаг назад, уступка себе и заискивание перед исповедником — возможным читателем. Искренность истончается, ты снисходишь к читателю, полагаешь, что он тебя не поймет. И право читателя оскорбиться, что ты ему поясняешь на пальцах простые истины.

Вечный поиск компромисса между тем, чтобы тебя правильно поняли, и чтобы ты сказал все, что хочешь сказать.

Сознательно забыть об этом — подвергнуть себя полному непониманию. Не забывать — значит ограничить свободу самовыражения. Найти компромисс между тем и этим — и есть полное раскрытие врожденного таланта, поиск и нахождение гармонии между философией и искусством.

Раскрепоститься — риск. Можешь остаться непонятым. Нужно мужество, готовность идти на сознательную жертву.

Пойти на компромисс — риск. Будешь понятым в краткое время, потом — забвение, ибо так и не раскрыл всего своего, личного, неповторимого, и значит — бессмертного.

Лучше предпочесть великую истину Будды — путь недеяния. То есть ничего не писать. Осознанно, заранее предвидя все последствия. Или неосознанно, находя иные причины для недеяния (неписания), постоянно мучаясь от этого. Для окружающих следствие от твоего недеяния — одно и то же. Для тебя самого — или путь страдания, или путь добровольного отказа от деяния.

Молчание — наполненная пустота.

Молчание — смерть слова, точнее, нерождение его. Аборт слова, осознанный и добровольный.

Непорочное незачатие.

Или непрочное зачатие.

Контрацептив мысли.

Намордник мысли. Не укус, а лишь мысль об укусе. Бесплодная и бессильная.

Молчание — золото. Слишком долгое молчание рождает груды золота. Златые горы, Клондайк, Колыму, сокровища инков, ненайденное никем Эльдорадо. Горные хребты из золота, пустыни из золотого песка. Стремительная девальвация, золото падает в цене.

Слово — убийца молчания. Осмысленная речь оплодотворяет пустыню. Бесплодные золотые пески прорастают травами. Но трава стоит так дешево…

Крик без слова — убийца молчания. Война, уничтожение золотых запасов, растворение золота в царской водке. Убийство последнего русского царя залило Россию царской водкой.

Золото скрыло свою сущность, химический анализ говорит о том, что его много, но нет блеска, нет полновесности.

Бурый осадок, столь дешевый на вид!

Не нашел равновесия — молчи.

Обрел равновесие — молчи. Крикнешь — упадешь.

Одна фраза Лао Цзы перевешивает всю мудрость мировой литературы. Знаете, какая?

ЗНАЮЩИЙ — НЕ ГОВОРИТ, ГОВОРЯЩИЙ — НЕ ЗНАЕТ.

И разве можно считать себя писателем после этой фразы?

А в довесок цитата, которую я высек в сердце своем еще в юности. Очень странный чилийский поэт Никанор Парра в переводе Маргариты Алигер:

Я ведь тоже бог в какой-то мере.

Я творец, что ничего не создал.

Раззевавшийся что было мочи…

И разве можно считать себя творцом после этих слов?

Разве путь недеяния не самый мудрый?

Или как сказал классик: «Закрой рот, дура, я все сказал…»

Вот я и закрыл.

И все сказал.

Красноярск, 1996

Олег Сергеевич Корабельников

Олег Сергеевич Корабельников

ПРОЦЕНТ СЕБЯ

МАСТЕР ПО СВЕТУ

О ТЩЕТНОСТИ ЛИТЕРАТУРЫ И ПОЛЬЗЕ МОЛЧАНИЯ

ЗНАЮЩИЙ — НЕ ГОВОРИТ, ГОВОРЯЩИЙ — НЕ ЗНАЕТ.