Михаил Александрович Тарковский родился в Москве в 1958 г. Окончил Московский государственный педагогический институт имени В. И. Ленина по специальности «география и биология». После окончания института уехал в Туруханский район Красноярского края, где работал сначала полевым зоологом, а с 1986 года – охотником: сначала штатным, в последние годы охотником-арендатором в поселке Бахта. «Двадцать лет назад это было в порядке вещей. Тысячи горожан уезжали в тайгу строить, рыбачить, работать вертолетчиками, охотниками, геологами... И я уехал за той жизнью, о которой мечтал. Влюбился в нее по литературе. Книжек, наверное, слишком много читал: Арсеньева, Астафьева, Федосеева, Бианки, Скалона... Да и бабушка моя, мать Андрея Тарковского, с детства внушала мне, что я должен иметь профессию, связанную с живой природой. Она ведь и Андрея в свое время на Енисей отправила, чтобы от дурной компании отвадить. Совсем молодым парнем, еще до ВГИКа, дядя работал в экспедициях коллектором золота, отработал сезон. Бабушка мне с его слов много про Енисей рассказывала. Байку какую-то: как он ночевал в избушке, и какой-то голос ему сказал: «Уходи отсюда». Он не послушался и дальше спит. Голос – еще и еще. Наконец он не выдерживает и уходит, и вдруг огромный кедр на избушку падает. Андрей эту историю подтвердил. А потом я узнал, что он ее от кого-то услышал и за свою выдал. По их рассказам, Красноярский край выходил какой-то совершенно фантастической страной. Андрей привирал, а бабушка все путала. И, когда я там оказался, выяснилось, что все совсем не так. Не хуже, но по-другому».

В 1986 году поступил на заочное отделение Литературного Института им. А. М. Горького на семинар поэзии В. Д. Цыбина. В 1991 г. вышла книжка «Стихотворения» с рисунками автора, куда вошли стихи из дипломной работы. Прозу начал публиковать в журналах с 1995 г. В 2009 г. Новосибирским издательством ИД «Историческое наследие Сибири» выпущена серия прозы из трех книг «Замороженное время», «Енисей, отпусти!», «Тойота-креста». Лауреат премии «Ясная поляна» имени Л. Н. Толстого за 2010 год. «Всю жизнь мучусь: всё мне писательство грешным кажется занятием, бездельем даже. Мужики вон все вокруг делом заняты, кто сено возит, кто на рыбалке сопли морозит, один я по избе в чистой рубахе хожу да всякие истории сочиняю, и все больше за чужой счет. Человек целую жизнь прожил, ты за месяц или за год про него повесть написал, а читатель за час прочитал. Не размен ли?»

В 2003 – 2005 годах Михаил Тарковский был инициатором и соорганизатором съемок четырехсерийного документального телефильма с рабочим названием «Енисей-кормилец» («Промысел»), вышедшего в 2008 г. под другим авторством названием «Счастливые люди». В фильме использованы кадры из личного видеоархива писателя. Фильм повествует о жизни рыбаков-охотников из Бахты.

В настоящее время снимает новый фильм совместно с красноярскими кинодокументалистами.

«К своему счастью или несчастью, я уже выпал из того циклического, сезонного круговорота забот, которым жил до этого, которым живут мои друзья-охотники. По своим писательским делам мне за последние годы много где пришлось побывать. Но и в своей Бахте я не чувствую себя в замкнутом, изолированном мирке. Поверь, темп жизни здесь бешеный. Несмотря на то, что медведи-шатуны иной раз в избы ломятся, мне всегда хотелось заварить в своей деревне какую-то кашу, сделать Бахту культурным центром. И мне это с моими друзьями удалось. Чуть ли не каждый день приходят телеграммы из Красноярска, Москвы, приезжают делегации. Какая уж здесь изоляция...

А кроме того, природа никогда не повторяется. Каждый год, каждое лето, каждая охота – они разные. И если я этой осенью не пошел на промысел, а мои друзья Гена, Толян, Серега, Игорь пошли, то я знаю, что они прожили кусок плотнейшей, неповторимой жизни. А я, сидя дома у компьютера и заканчивая повесть, что-то в этой жизни безвозвратно потерял...»

— ..Ты вообще кем себя в первую очередь воспринимаешь? Ну, понятно, что человеком. А дальше?

— Литератор я никакой. Писателем-то еле-еле себя считаю. Вы кто? Пис-с-а-а-тель. Тьфу! Хотя говорю, конечно. Охотником гораздо проще себя назвать, да только настоящие охотники-промысловики — это мои товарищи, для которых промысел — их единственное и главное дело жизни. И я им в подметки не гожусь. У меня смешанное ощущение собственной жизни, хотя как на духу: главное — написать что-то стоящее.

— Есть среди твоих вещей самая радостная и удивительная для тебя? Я, пожалуй, больше всего люблю «Гостиницу «Океан», хотя ни одну твою повесть я неудачной назвать не могу. Все очень хороши. Ты как сам воспринимаешь написанное тобой?

— «Гостиница «Океан» моя, наверно, тоже самая любимая вещь. Ну, наряду еще, скажем, со «Стройкой бани» и «Тойотой-крестой». «Креста» — продолжение «Гостиницы». В «Гостинице» есть самое близкое соприкосновение с непостижимым. Там граница. Хотя я бы сейчас ее совсем по-другому бы написал. Но абзац про самолет и горючую и горемычную Пахину душу считаю лучшей удачей. Еще люблю «Енисей, отпусти!». Всегда ценишь, когда даешь ответ на самый невозможный, пограничный вопрос. За этим такая даль встает, что дух захватывает и мурашки по хребту ползут. Просто у каждого мурашки бегут от разного. Поэтому столько книг. Когда нравятся свои рассказы — это правильно; помню, Бунин вспоминал, как пришел к Льву Николаевичу, а тот на диване с довольным видом читал «Казаков». Ведь еще и знал, что читать при Бунине!..

Помнишь, Маша, снежные равнины,

Облаков тяжёлые гряды,

Лошадей заснеженные спины

И костры мятежной слободы?

Помнишь синеватые рассветы,

На окне морозные цветы,

Розвальни, телеги, лазареты,

Перевязки, свечи и кресты?

Помнишь, как ты плакала с причала,

Как ждала, безногого, с войны,

Как меня с тобою разлучала

Полоса взбесившейся волны?

Как ждала годами из острога,

Как крестила с берега в Крыму?

Как меня последняя дорога

Забирала в ночь на Колыму?

Помнишь суету у вертолёта?

Как белели пятнами снега,

И сверкали зеркалом болота,

И дрожала синяя тайга?

Как возили письма на оленях,

Строили дороги и мосты?

Как над океаном на коленях,

Я стоял, слепой от красоты?

Как прошли сквозь столькие разлуки?..

Что же между нами пролегло?

То ли деньги высушили руки,

То ли небу выбили стекло,

То ли ничего не происходит,

То ли одинокий человек

В своем сердце больше не находит

Отраженья гор, морей и рек,

То ли что-то главное забыто,

То ли тебе правда все равно,

То ли мира спятившая бита

Выбивает слабое звено.

* * *

Я стою на краю Океана,

Ожиданья, надежды, земли.

Над Хоккайдо полоска тумана

И в Корсаков ушли корабли.

Всё сбылось по пути на дороге

В налетающем косо снегу.

Потому так пронзительно строги

Эти горы на том берегу.

Так по чьей не стихающей воле

Я стою, как стоял, на мосту –

Два крыла, две дороги, две боли

Распластав на огромном кресту?

Вот колышется, светится, дышит,

Обнимает, гудит, говорит,

И имеющий уши да слышит,

И имеющий очи да зрит.

Эту зыбь, не залёгшую к ночи,

Эти дали, дымы, облака.

Лишь бы были прозрачными очи

И, как прежде, спокойна рука.

Спите горы дома и собаки,

Я к утру разгоню пелену.

Я подам предрассветные знаки,

Что приму, пронесу и верну.

Всё верну. И полоску тумана,

И двуглавую долю свою.

Понимает язык Океана

Только тот, что стоит на краю.

* * *

песня из документального фильма «Счастливые люди»

Снег идет задумчиво и редко.

Все выходят, да и мне пора.

Звякнула талиновая ветка

По певучей стали топора.

Небосвод такой же серебристый,

Кончились стихи и соболя.

День настал и я в рубахе чистой

Ухожу последним с корабля.

Встану, к листвягу прижмусь, как к мачте,

Проведу ладонью по стволу:

До свиданья, затеси, не плачьте,

Берегите нежную смолу.

И ворсинки моего азяма

Берегите, как и я упрямо

На душе годами берегу

Белую январскую тайгу.

Завтра дошагаю до порога,

С плеч понягу медленно сниму,

Жаль моя открытая дорога

Больше не сгодится никому.

Все пройдет - и радость, и усталость,

И уже заране грустно мне,

Будто что-то главное осталось

Там на припорошенной лыжне.

* * *

Мне оставлено наследство -

От гомеровой тени

До опасного соседства

Замечательной родни.

Я не трогал ваши перья,

Не вертелся у стола

И не рвался в подмастерья.

Но она меня нашла.

Я узнал Ее по звуку

Крыл, рождающих беду.

Я бы рад отдернуть руку,

Да не я ее веду.

...Прибежавшая на лыжах,

Все решившая сама,

Когда я еще не выжег

На столе ее клейма.

* * *

Я люблю, придя шатаясь,

С горячими сосульками на лбу,

Сняв тозовку, ввалиться спотыкаясь,

В холодную и тесную избу.

Там печки неохотная работа,

И в полутьме тяжелый куль с крупой

Сбивает шапку, мокрую от пота.

Под тонкой и прозрачной скорлупой

Люблю фитиль в пылающей короне,

Капканов беспорядок на полу,

Стук льдышки в чайнике и шорох в микрофоне

Холодной рации, вокруг трубы в углу

Распятые таежные доспехи.

Далекий, побеждающий помехи,

Переговор товарищей ночной

И русской Музы строгий позывной.

...С утра собаки скачут на ветру,

Кусают снег и лают друг на друга,

Патронташа тяжелая подпруга

Подтянута на новую дыру.

Морозный воздух свеж, как нашатырь,

Горят верхушки лиственниц крестами

И благовестит звонкими клестами

Тайги великолепный монастырь.

* * *

Ночь на исходе. На нарах жестко.

Еле тянутся блеклые сны.

В три запела в тайге синехвостка –

Самая лучшая птица весны.

Где-то дом твой стоит, как глыба,

Я-то знаю, что ты одна.

Мысль о тебе, немая, как рыба,

Бьется об лед твоего окна.

Можно съездить проверить сетку,

У лодки в изморози стекло.

Мчится вода, колыхая ветку,

Сколько ее уже утекло!

Можно, не заводя мотора,

В полусне сплявляться, в просвете век

Видя кедр, что ползет с угора,

Как споткнувшийся человек.

* * *

В головах Саянские отроги,

Енисей вливается в висок,

Руки, как огромные дороги,

Пролегли на запад и восток.

В каждой я держу по океану,

Не испить, не слить, не уронить,

Как же мне, разъятому орлану,

Самого с собой соединить?

Как прошли сквозь столькие разлуки?..

Что же между нами пролегло?

То ли деньги высушили руки,

То ли небу выбили стекло,

То ли ничего не происходит,

То ли одинокий человек

В своем сердце больше не находит

Отраженья гор, морей и рек,

То ли что-то главное забыто,

То ли тебе правда все равно,

То ли мира спятившая бита

Выбивает слабое звено.

* * *

…Встретились мы с Виктором Петровичем на Астафьевских Чтениях в Овсянке, куда я приехал прямо из Бахты. Добирался сначала на тепловозе, ползущем по осеннему дождливому Енисею, а в Енисейске ночевал в холодющей гостинице под тремя одеялами, потом трясся целый день на автобусе в Красноярск, потом на электричке до Овсянки. В буквальном смысле с корабля я попал на бал. С дороги знаменитая овсянковская библиотека показалась прекрасным замком. Сама Овсянка по астафьевским рассказам о детстве представлялась тихой деревней, притаившейся меж тайгой и рекой, а теперь выглядела размашисто и разномастно застроенным поселком, прилепившимся к трассе.

На втором этаже замка-библиотеки в специальной гостевой зале уже заседал Виктор Петрович с небольшой компанией. Меня проводили, представили, усадили за стол, Астафьев велел налить чуть не стакан водки (как охотнику), весело объяснив окружающим: "Он тут охотничат у нас". Мне, голодному с дороги, и водка и закуски были лучшей наградой.

На Чтениях Астафьев был вечно окружен толпой, и к нему было не пробиться. Помню, сказал он, что "если честно - на Чтениях мы мировых проблем с вами не решим, но главное, что вы все можете друг с другом попить водки и пообщаться". Так оно и вышло. Сам Петрович, как его звали в Красноярском окружении, особо не пил, уже здоровье не позволяло, и главным было просто продержаться на встречах. Еще запомнилось, что при общем (несмотря на неважное здоровье) веселом и балагурском настрое Астафьева, когда надо было сказать что-то ответственное с трибуны залу, он говорил точнейшими и краткими словами. Предложил послать телеграмму от всех участников встреч в Овсянке Василю Быкову, находящемуся на чужбине, - так "мы его маленько поддержим.

Потом в начале зимы с красноярской журналисткой Натальей Сангаждиевой мы посещали Виктора Петровича в Академгородке. Поразила квартира (сделанная из объединенных двух) в пятиэтажке без лифта. Я представил, как Виктор Петрович поднимается пешком по этой лестнице к себе наверх, и еще представил расселенных по шикарным писательским домам и дачам маститых столичных литераторов, и вскипело раздражение, обида: "Жиреете, гады, по дачам да пен-клубам... На лифтах ездите, а он пешочком, а вы его и мизинца не стоите, ни по-человечьи, ни в литературе".

- Проходите, ребята, - отворил дверь Виктор Петрович, - а это чо за поклажа? Неси ее тоже, - сказал он про авоську с рукописью книги, которую я поставил было в прихожей.

В гостиной стоял огромный светлого полированного дерева стол для гостей, а рядом рабочий стол - тоже большой, с каким-то зеленым сукном, все чуть старомодное, с размахом сделанное и какое-то классически-писательское. Именно так я представлял в детстве писательские апартаменты.

До этого я видел его только на людях, а тут в разговоре он поразил какой-то необыкновенно человеческой интонацией, понятными и близкими чувствами. Он рассказал про всякие официальные встречи, мероприятия, где его просят присутствовать, даже подарки дарят (по обязанности, а не от души), и как стыдно так вот сидеть, исполнять значительную роль. Он потер голову, под седой чуб подлезая ладонью, и морщась и краснея выдавил:

"Сты-ыдно..." И так верилось тому "сты-ыдно", казалось, что неловко этому видавшему виды человеку не только за один случай, а за все творящееся на Земле.

Потом подивился, как запросто кто-то говорит - мол, мы, писатели; "а я и сам-то себя писателем с трудом называю - неловко", - и я подумал, что сам так же чувствую и думаю - до чего родная мысль!

Шел ноябрь, и Виктор Петрович спросил, почему я не на охоте. Я ответил, что приболел, а он спросил-предложил:

- А нельзя как-нибудь потихонечку?

- А как потихонечку-то? Лежит бревно - его надо или поднять совсем или уж не трогать, или собаки хрен знает где соболя загнали - разве не побежишь

- Да, конечно, нельзя потихонечку... - И потому, как он снова сморщился, было видно, что знает он все это прекрасно, что за секунду проиграл в голове и это бревно, и тайгу, и человека с уходящими силами, и снова поверилось и в его слова, и в интонацию какого-то последнего понимания жизни, ее сложности, невозможности одолеть нахрапом

Потом спросил: "Как дальше жить собираешься? Все в Бахте?" И сказал, что надо перебираться ближе, в город - если литературой заниматься. Рассказал о своей жизни, как и где он жил: на Урале, потом в Вологде, а потом сюда вернулся, на Родину. Как дом этот купили. Еще речь зашла о том, как к Сибири прикипаешь, и он согласился, вот, говорит, люди пишут об этом, уехавшие в другие концы России. Я сказал, что когда Енисей начинаешь сравнивать с другими местами, они проигрывают, и Виктор Петрович согласился: Урал вроде похож на наши места, тоже вроде тайга, горы, вода, а не то – другое.

А я думал про Бахту, что когда уезжаешь, кажется, будто предаешь что-то важное, и вдруг Виктор Петрович сказал, что когда зимой проезжает Овсянку по дороге в Дивногорск, видит свой дом, то чувствует, как будто предал что-то.

Напоследок Петрович побалагурил. Рассказал, как был в окрестностях поселка Бор в Туруханском районе на Енисее, где у него живет игарский однокашник. Друзья его отвезли в Щеки - знаменитое и очень красивое место, оставили рыбачить, а сами отъехали. Стоит Петрович с удочкой, вдруг лодка, в ней мужичишко зачуханный. Глядит подозрительно, странно смотреть ему на эту удочку - место здесь осетровое, и непонятно, то ли правда с удочкой рыбачок, то ли нечисто дело, рыбнадзор замаскированный. Разговорились.

- Астафьев! Да ты чо! Да не может быть! Врешь! Скажи: "... буду!"

- ... буду.

- Ну ладно тогда

И мужичок достает из бардачка "Царь-рыбу", рваную, замусоленную, мокрую

- Подписывай!

А потом Виктор Петрович ехал на рыбнадзорской катере, и у капитана тоже была "Царь-рыба" и он ее тоже подписал.

- Поэтому я могу сказать, что мою книгу читает весь речной народ – от самых отпетых браконьеров до рыбнадзорских начальников! - весело подытожил Виктор Петрович.

Рукопись книги Виктор Петрович оставил у себя, мол, может, придумает что-нибудь, и сказал Наталье:

- Ты здесь все ходы и выходы знаешь. Помоги ему, Наташа, а то так и будет всю жизнь с этой авоськой ходить.

"Царь-рыбу" читал студентом как раз перед первой экспедицией на Енисей. У городских экспедиционников "Царь-рыба" была настольной книгой, чуть ли не Библией, как в свое время у геологов куваевская "Территория". Астафьеву писали письма, благодарили. Местные охотники из читающих тоже преклонялись, а мужики попроще критиковали, нагоняли скептицизм. "Хе-хе! "Я сел на куст шиповника" - посмотрел бы я на тебя!" Каждому хотелось выпятиться как таежнику, поучить писателя, но бок о бок с этими амбициями жила и великая гордость за своего земляка. Многие были твердо уверены, что Астафьев живет где-то рядом в Енисейском поселке. Помню, зашел в компании охотников разговор о "Царь-рыбе", и один мужик, который всегда все путал и перевирал, заорал:

- Астахов! Я знаю! Знаю! Он в Ярцеве живет!

Один мой друг все читал в журнале дурацкую повесть про то, как мужики разводят в тайге в клетках соболей и летают туда тайком на оставшемся с войны самолете. Я сказал: "Пашка, ты чо всякую ерунду читаешь? Взял бы "Царь-рыбу!" А Пашка ответил:

- Да ну! Там неправильно написано! Не было в Ярцеве никакого Командора - специально мужиков спрашивал!

Но главная претензия была про рыбалку на самоловах - поскольку все были самоловщики, природоохранный пафос рассказов не разделялся. Говорили, что перегнул палку, что не бывает столько снулых (подлежащих выкидыванию) стерлядок, если вовремя "смотреть" самолов, все хорошо будет. Задевало, что не воспевает автор браконьерскую жизнь, а судит ее. Но это все давно было, после выхода книги, а с той поры уже и мужики пообтрепались, и как-то привыкли, что Астафьев классик, и теперь в голову не придут никому такие разговоры. Наоборот, всегда говорят: мол, Астафьева по телевизору видел, горько говорил, но хорошо.

Недавно зашел ко мне подвыпивший мой друг - начальник метеостанции, и рассказал, что в тайге в избушке долго думал о том, как "снять бы фильм по "Царь-рыбе" и как сыграл бы он тогда в этом фильме Акимку. "Ведь Акимка - это я!" - почти выкрикнул Валерка, и в глазах его блеснули слезы.

Еще встречались с Виктором Петровичем на юбилее литературного музея. Играл Свиридова известнейший красноярский скрипач в сопровождении парня-гитариста. Когда Виктор Петрович вошел, скрипач сделал шаг вперед и, глядя на него, с силой и радостью заиграл Свиридова, а Виктор Петрович, обернувшись к присутствующим, торжествующе улыбнулся и громко сказал: "Музыка пошла!"

Потом в перерыве Виктор Петрович сразу давай говорить про мою "Ложку супа":

- Густо, крепко (написано, он имел ввиду), но пьют ведь у тебя всю дорогу, и если книжка вся из таких рассказов, то каково читателю, когда одна водка-то? У меня в "Царь-рыбе" тоже пьют, но со смыслом.

- Но это же правда все чистейшая про моего соседа, что пьет он.

- Мало что в жизни правда, в книге своя правда должна быть.

Но ведь Енисей его спасает в конце! - продолжал отстаивать я рассказ, а Виктор Петрович сказал, что если б не спасал, тогда совсем бы грустно было - вот концовка все и спасает.

И добавил, что про тугуна можно было и поподробней, потому что не только городские, а и на Енисее-то не все "эту рыбку" знают. Рассказал, как в Енисейске угощали, а тугун соленый был, несвежий, и не знали гости, какой он свежий, как "хрустит на зубах":

- Напиши про тугуна

И это его "надо написать поподробней", "не все еще эту рыбку знают" обожгло чем-то старомодным, писательски-просветительским, каким-то таким замешанном на чувстве долга отношением к своему делу, чем-то таким, что уже давно не в ходу. И снова вспомнились "Затеси", работу над которыми он не прекращал всю жизнь, и слова про пьянку в моей повести - что надо о читателе подумать

Потом Виктор Петрович показывал музей, с радостью, с гордостью – ведь могут у нас все сделать не хуже, чем где-то там за границей. Рассказал о том, как дом ведь этот сначала хотели городские власти ему подарить, а он: "Да вы чо?"

Тем временем с подачи Виктора Петровича заварилось дело с книгой, для которой он вроде бы даже согласился написать предисловие - такой он был отзывчивый и ответственный человек. Рукопись я отдал в Управление культуры, и уже зашел разговор о типографии, но потом хорошего того человека, который всем занимался, сместили с должности.

Потом стала готовиться книга в Москве, весной я рассказал о ней Астафьеву по телефону, он ответил что-то обнадеживающее, а потом заболел, и кроме беспокойства за его жизнь (почему-то была твердая уверенность, что он выкарабкается), была мечта прислать ему книгу, где в конце последнего рассказа был отрывок про тугунов, и все вспоминалось его: "Это чо за поклажа?" и "будет всю жизнь с авоськой ходить". Осенью вышла книга, а Виктор Петрович умер, так и не прочитав про тугунов, мелкую и серебристую сиговую рыбешку, свежо пахнущую огурцом.

"Царь-рыбу" читал студентом как раз перед первой экспедицией на Енисей. У городских экспедиционников "Царь-рыба" была настольной книгой, чуть ли не Библией, как в свое время у геологов куваевская "Территория". Астафьеву писали письма, благодарили. Местные охотники из читающих тоже преклонялись, а мужики попроще критиковали, нагоняли скептицизм. "Хе-хе! "Я сел на куст шиповника" - посмотрел бы я на тебя!" Каждому хотелось выпятиться как таежнику, поучить писателя, но бок о бок с этими амбициями жила и великая гордость за своего земляка. Многие были твердо уверены, что Астафьев живет где-то рядом в Енисейском поселке. Помню, зашел в компании охотников разговор о "Царь-рыбе", и один мужик, который всегда все путал и перевирал, заорал:

- Астахов! Я знаю! Знаю! Он в Ярцеве живет!

Один мой друг все читал в журнале дурацкую повесть про то, как мужики разводят в тайге в клетках соболей и летают туда тайком на оставшемся с войны самолете. Я сказал: "Пашка, ты чо всякую ерунду читаешь? Взял бы "Царь-рыбу!" А Пашка ответил:

- Да ну! Там неправильно написано! Не было в Ярцеве никакого Командора - специально мужиков спрашивал!

Но главная претензия была про рыбалку на самоловах - поскольку все были самоловщики, природоохранный пафос рассказов не разделялся. Говорили, что перегнул палку, что не бывает столько снулых (подлежащих выкидыванию) стерлядок, если вовремя "смотреть" самолов, все хорошо будет. Задевало, что не воспевает автор браконьерскую жизнь, а судит ее. Но это все давно было, после выхода книги, а с той поры уже и мужики пообтрепались, и как-то привыкли, что Астафьев классик, и теперь в голову не придут никому такие разговоры. Наоборот, всегда говорят: мол, Астафьева по телевизору видел, горько говорил, но хорошо.

Недавно зашел ко мне подвыпивший мой друг - начальник метеостанции, и рассказал, что в тайге в избушке долго думал о том, как "снять бы фильм по "Царь-рыбе" и как сыграл бы он тогда в этом фильме Акимку. "Ведь Акимка - это я!" - почти выкрикнул Валерка, и в глазах его блеснули слезы.

Еще встречались с Виктором Петровичем на юбилее литературного музея. Играл Свиридова известнейший красноярский скрипач в сопровождении парня-гитариста. Когда Виктор Петрович вошел, скрипач сделал шаг вперед и, глядя на него, с силой и радостью заиграл Свиридова, а Виктор Петрович, обернувшись к присутствующим, торжествующе улыбнулся и громко сказал: "Музыка пошла!"

Потом в перерыве Виктор Петрович сразу давай говорить про мою "Ложку супа":

- Густо, крепко (написано, он имел ввиду), но пьют ведь у тебя всю дорогу, и если книжка вся из таких рассказов, то каково читателю, когда одна водка-то? У меня в "Царь-рыбе" тоже пьют, но со смыслом.

- Но это же правда все чистейшая про моего соседа, что пьет он.

- Мало что в жизни правда, в книге своя правда должна быть.

Но ведь Енисей его спасает в конце! - продолжал отстаивать я рассказ, а Виктор Петрович сказал, что если б не спасал, тогда совсем бы грустно было - вот концовка все и спасает.

И добавил, что про тугуна можно было и поподробней, потому что не только городские, а и на Енисее-то не все "эту рыбку" знают. Рассказал, как в Енисейске угощали, а тугун соленый был, несвежий, и не знали гости, какой он свежий, как "хрустит на зубах":

- Напиши про тугуна

И это его "надо написать поподробней", "не все еще эту рыбку знают" обожгло чем-то старомодным, писательски-просветительским, каким-то таким замешанном на чувстве долга отношением к своему делу, чем-то таким, что уже давно не в ходу. И снова вспомнились "Затеси", работу над которыми он не прекращал всю жизнь, и слова про пьянку в моей повести - что надо о читателе подумать

Потом Виктор Петрович показывал музей, с радостью, с гордостью – ведь могут у нас все сделать не хуже, чем где-то там за границей. Рассказал о том, как дом ведь этот сначала хотели городские власти ему подарить, а он: "Да вы чо?"

Тем временем с подачи Виктора Петровича заварилось дело с книгой, для которой он вроде бы даже согласился написать предисловие - такой он был отзывчивый и ответственный человек. Рукопись я отдал в Управление культуры, и уже зашел разговор о типографии, но потом хорошего того человека, который всем занимался, сместили с должности.

Потом стала готовиться книга в Москве, весной я рассказал о ней Астафьеву по телефону, он ответил что-то обнадеживающее, а потом заболел, и кроме беспокойства за его жизнь (почему-то была твердая уверенность, что он выкарабкается), была мечта прислать ему книгу, где в конце последнего рассказа был отрывок про тугунов, и все вспоминалось его: "Это чо за поклажа?" и "будет всю жизнь с авоськой ходить". Осенью вышла книга, а Виктор Петрович умер, так и не прочитав про тугунов, мелкую и серебристую сиговую рыбешку, свежо пахнущую огурцом.