Литература красноярья

БЕЛЫЙ ДОМ, ЖЕЛТЫЙ ДОМ

Я не сразу, конечно, догадался, что наш губернатор сумасшедший. Поначалу, приступив к своим обязанностям пресс-секретаря областной администрации, я воспринимал некоторые его странные фразы и жесты как случайные оговорки и простительные чудачества. Как и большинство моих земляков, я был убежден, что наш всенародно избранный губернатор — подлинный демократ, мечтающий, чтобы в Сибири жизнь была не хуже, чем в Америке или Канаде. Он сам об этом не раз говорил, выступая во время предвыборной кампании. И внешность у него была, я бы сказал, американистая: стройный, моложавый, улыбчивый, ямочки на щеках, за словом в карман не лезет. В губернаторы он попал с университетской кафедры, где читал лекции по экономике. Когда мне, журналисту с пятнадцатилетним стажем, предложили пойти к нему в пресс-секретари, я недолго раздумывал.

Кабинет мой располагался по соседству с губернаторским. Работа предстояла суетливая, нервная, но не скучная. Подготовка пресс-конференций, брифингов, организация выступлений шефа по телевидению, ну и прочее в том же духе.

Как я уже сказал, поначалу все шло нормально. Правда, я с первых дней заметил, что губернатор имеет странную привычку — замолкать посреди разговора и задумываться . Говорит, говорит, потом вдруг — стоп — и замрет на несколько секунд, словно в эти секунды душа губернаторская отлетает куда-то прочь. Но тут же вскоре и продолжает — с прерванной фразы — будто ничего не случилось. Такая вот странность. Ну, с кем не бывает, думал я, лишь бы не вредило делу. Но спустя некоторое время я стал замечать и нечто более серьезное. То вдруг шеф ни с того ни с сего рассмеется, то вдруг фразу нелепую невпопад произнесет, будто кому-то в ответ, то рукой отмахнется невесть от кого, хотя рядом пусто. И таких пустячков я стал за ним примечать все больше. Ни с кем пока не делился сомнениями, таил при себе. Дела, между прочим, шли своим чередом, издавались указы и постановления, работа кипела, реформы продвигались не хуже, а может, и лучше, чем в других регионах.

Но однажды я невольно оказался свидетелем совсем уж невероятного эпизода. Нужно было срочно кое-что уточнить — и я, минуя секретаршу, без стука и без предварительного звонка, зашел в губернаторский кабинет. Дверь открылась бесшумно, под ногами была мягкая ковровая дорожка — поэтому шеф мой заметил меня не сразу. А я — в изумлении застыл на пороге.

Губернатор стоял посреди кабинета и, жестикулируя, с кем-то о чем-то спорил. Но кроме него, никого в кабинете не было! В первую секунду я подумал: репетирует предстоящее выступление... — и хотел уже выйти, чтобы не смущать хозяина. Но тут же понял, что это никакая не репетиция. И стоял, не в силах двинуться с места.

— ...а вот тут вы не правы, дорогой Петр Аркадьевич! Никак не могу согласиться с вами, уж извините, — горячо возражал кому-то мой шеф. — То, что было реально в начале прошлого века, сегодня практически не осуществимо! И поэтому... Что? Что вы сказали?

Никто ничего не сказал. В наступившей паузе было слышно лишь легкое гудение вентилятора на письменном столе. А губернатор почтительно слушал своего незримого собеседника и, как я понял, еле сдерживался, чтобы не перебить.

— А в этом я с вами согласен, Петр Аркадьевич! Вы абсолютно правы! Но, с другой стороны, почему демократическая Сибирь должна смиренно стоять навытяжку перед московскими дуроломами? Разве не очевидно, что кремлевские наши лидеры больше думают о собственных, личных выгодах и амбициях, чем об интересах России? И в такой ситуации, я убежден, мы, сибиряки, просто обязаны громко заявить свою волю! Я бы даже сказал: мы имеем право выступить с ультиматумом... Или — или. Или этот бардак прекратится, или Сибирь отделится от России и станет суверенным демократическим государством. Другого пути я не вижу, Петр Аркадьевич, честное слово...

Вдруг он замолчал и круто повернулся ко мне.

— Что такое? — сердито воскликнул губернатор. — В чем дело?

— Извините, Виктор Сергеевич... — пролепетал я в совершенном смятении. — Я зашел насчет пресс-конференции... вы вчера говорили...

— Вы разве не видите — я занят! — перебил он. — И я не один... Какая бестактность!

— Извините... я позже зайду...

Я попятился и задом вышел из кабинета.

С этого дня я стал присматриваться к шефу и все более убеждался: он психически болен. Не было никаких сомнений, что его одолевают «глюки» — слуховые и зрительные галлюцинации. После этого я не раз еще заставал его «беседующим» в пустом кабинете, и чаще всего собеседником был, как потом уж я догадался, Петр Аркадьевич Столыпин. Но иногда губернатор переходил на английский и вступал в диалог то с Черчиллем, то с Рузвельтом, то с Рональдом Рейганом. Вероятно, они давали ему дельные советы, рекомендации, спорили с ним, наставляли на путь истинный. Советчики были, конечно, очень даже квалифицированные, если бы не... Впрочем, нужны ли тут комментарии?

Искренне сочувствуя губернатору и стремясь уберечь его от публичного конфуза (а ведь это рано или поздно должно было случиться!) — я попробовал осторожно поговорить с его первым заместителем, Татарниковым. Тот выслушал меня, помолчал, невесело усмехнулся:

— Открыл Америку...

— Значит, вы знаете? — изумился я.

— Конечно, знаю. Да, Виктор Сергеич душевно болен... Но как ему об этом скажешь? Он же слушать не станет! И еще... Если вдруг об этом узнают наши враги — это же катастрофа!.. «Губернатор — псих!» Представляешь, какая поднимется шумиха в оппозиционной прессе? Ему тут же придется уйти в отставку. И не только ему. И мне. И всем нашим. И тебе, кстати, тоже... А какой удар по демократии, по курсу реформ! Разве можно сейчас рисковать?

— Понимаю... — промямлил я. — Но вдруг он публично чего-нибудь ляпнет?..

— А вот ты, сынок, и следи, чтоб ничего такого не произошло, — строго заметил Татарников. — Именно ты отвечаешь за имидж губернатора. Тебе ясно?

Я молча кивнул.

Очень скоро я убедился, что не только Татарников, но и прочая свита, и даже многие из рядовых чиновников, оказывается, знают, что губернатор — «не в своем уме»... Знают — и молчат? Почему?

Приглядевшись и поразмыслив, я понял, что причины молчания у каждого разные. Демократы помалкивают, как и Татарников, из корпоративных тактических соображений. Явные и тайные враги режима — сознательно выжидают: мол, пусть дозреет... Пусть покажет себя во всей безумной красе! И чем хуже, тем лучше. А как, мол, дойдут дела до полного развала, так мы тут и предъявим свой счет: а кто нами правил?

Ну а простые безыдейные чиновники, которых, кстати, в «белом доме» большинство — они тоже ловили свой лакейский кайф, злорадно подхихикивая в кулуарах и сладострастно предвкушая неминуемый грандиозный скандал.

И скандал, разумеется, разразился. В конце июля в нашем городе проходил театральный фестиваль Сибири и Дальнего Востока. И вот в день открытия фестиваля губернатор устроил специальную пресс-конференцию. В актовом зале собралось множество журналистов, режиссеров, актеров, были даже зарубежные гости. Выступали организаторы фестиваля, губернатор отвечал на вопросы журналистов, а потом он произнес вдохновенную речь — о роли театра, о грядущем расцвете сибирской культуры. Вспомнил даже о том, как в студенческие годы он занимался в драмкружке и с удовольствием играл в спектаклях...

Но вдруг, не докончив начатую фразу, губернатор замолчал, задумался, «американская» белозубая улыбка сошла с его лица, взгляд серых глаз затуманился — и я, холодея, понял: сейчас это произойдет...

— Господа! — после паузы он заговорил каким-то другим, обновленным голосом. — Пользуясь случаем, хочу объявить вам очень важное политическое решение. С завтрашнего дня наша область выходит из состава Российской Федерации и становится самостоятельным, независимым государством. Пришел конец знаменитому сибирскому долготерпению. Хватит! Довольно быть послушной колонией центра, довольно быть сырьевым придатком России! Всю ответственность за это историческое решение я беру на себя. Надеюсь, передовая пресса меня поддержит. Не сомневаюсь также в поддержке всех здравомыслящих земляков. Да здравствует Центрально-Сибирская демократическая республика! Свобода или смерть!

И он замолчал.

Аплодисментов не было. Все смотрели на губернатора, словно ждали еще чего-то. А он — снова расцвел своей ослепительной неотразимой улыбкой и глядел на присутствующих, явно рассчитывая на положительную реакцию. Но все молчали.

Это был конец.

Ужас, жалость и стыд сковали меня, перехватили мне горло.

Что делать?.. Что делать?!

И я кинулся к микрофону, как на амбразуру.

— Господа! — выкрикнул я. — Дорогие участники театрального фестиваля! Дорогие наши гости! Вы только что смогли воочию убедиться в актерском таланте нашего губернатора! Виктор Сергеевич произнес перед вами монолог Степахина из пьесы Рачинского «Суровое утро»...

Зал облегченно вздохнул и взорвался аплодисментами.

— Браво! Браво! — восклицали актеры и режиссеры, чиновники и журналисты. — Как убедительно! Как ярко! Ну и талантище! Ай да губернатор! Ай да Виктор Сергеич!

(И никто из них не спросил — что это за драматург такой, Рачинский? — все охотно поверили в мою спасительную ложь!)

Губернатор же побледнел, улыбка сошла с его лица. Он смотрел на меня гневно и вопрошающе. Но я выдержал этот тяжелый взгляд. Не мигая, я тоже пристально смотрел на него, как бы внушая: очнись! одумайся! — и, мне кажется, он вдруг очнулся, пришел в себя, и серая тень безумия соскользнула с его лица, как паутина, а в глазах промелькнул свет разума. Губернатор вздрогнул, будто проснулся, оглядел аудиторию и растерянно повернулся ко мне, словно ждал поддержки. Я кивнул ему успокаивающе.

— Господа, — обратился я к присутствующим, — пресс-конференция закончена. Всего доброго!

Вот так я выручил бедного Виктора Сергеевича, спас его от скандала и, может быть, даже от психушки. От «белого дома» до «желтого дома» — один шаг. И я удержал губернатора от этого шага.

Впрочем, надолго ли?

Послезавтра он летит в Москву, для участия в заседании Совета Федерации... К сожалению, без меня.

Что-то будет?..

ИЗ ДОКУМЕНТАЛЬНОЙ ПОВЕСТИ «СВОБОДЕН, КАК СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК» (ЖИЗНЬ ХУДОЖНИКА АНДРЕЯ ПОЗДЕЕВА)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. – ВОЙНА. – “СЛАВА БОГУ, НИКОГО НЕ УБИЛ...”

Отправили его на Дальний Восток, в Манчжурию. Служил в дальнобойной артиллерии, связистом-проволочником. Романтические иллюзии, связанные с войной, развеялись быстро. Он увидел кровавую, грязную, не парадную изнанку войны. Участвовал в боевых действиях по разгрому Квантунской армии в конце 1945 года. Спустя много лет А.Г. не раз говорил, вспоминая ту пору: “Слава Богу, никого не убил!..” Но ему пришлось достаточно насмотреться на то, ч т о натворила их дальнобойная артиллерия. Каждый раз, спустя 5-7 дней после боевых действий, их части проходили по отбитой у японцев территории, и солдаты-артиллеристы видели дело рук своих... Трупы, трупы...

Вообще, война произвела на него ужасное, неизгладимое впечатление своей жестокостью, бесчеловечностью. По словам Валентины Михайловны, “Андрюша еще через много лет после войны орал по ночам, просыпался весь в поту от жутких кошмаров...” Воспоминания о страшной кровавой бойне его долго не отпускали. И мне он тоже не раз говорил, что сны о войне его “дико мучили” и что самое отвратительное в войне – это то, что она раскрепощает все худшее в человеке. Жизнь человека там не принимается во внимание. Его всегда поражало это всеобщее ожесточение, зверство, безжалостность. В воюющих людях просыпаются самые низменные свойства. И в дальнейшем он терпеть не мог какой-либо романтизации этого массового взаимного уничтожения людей.

(В этом смысле его отношение к войне было схоже с тем, как описывал фронтовые кровавые будни его земляк, писатель Астафьев, особенно в романе “Прокляты и убиты”...)

Все его воспоминания о войне были абсолютно лишены романтического пафоса, зато в них было много трагизма или же преобладал мрачный гротеск, черный юмор. Так, Валентине Михайловне запомнились печально-анекдотические истории про напиток “жим-жим”. Когда часть, в которой служил А.Г., оказалась на Курильских островах, там от японцев остались следы некоторого армейского “комфорта”. Особенно большой популярностью у наших солдат пользовались банки, наполненные желе со спиртом (для использования вместо спиртовок) – наши находчивые ребята выжимали содержимое этих банок сквозь тряпку и получался напиток “жим-жим”. Очень многие потом травились, иные – насмерть (среди них были те, кто прошел до этого много боев). И вообще, несмотря на то, что боевые действия уже закончились, все, что попадалось на пути, разорялось, уничтожалось, осквернялось...

Помню жуткий рассказ А.Г. о том, как однажды в Северной Корее он оказался очевидцем группового изнасилования сворой наших пьяных солдат двух корейских девочек, служивших при банях. Даже полвека спустя, рассказывая об этом кошмаре, Поздеев надрывно плакал. Гибель изувеченных невинных детей осталась в его памяти, как невыносимый ужас.

И ни разу он не рассказывал о героизме, о боевых подвигах, о фронтовом братстве, взаимовыручке и прочих прекрасных вещах, которыми полны многие фильмы, стихи и романы. Наверное, было и это – ведь многие же ветераны любят вспоминать о войне лишь хорошее. Но Андрей Поздеев, с его честной, ранимой душой художника, был на всю жизнь травмирован мрачными фронтовыми впечатлениями. Часто он вспоминал, к примеру, что на войне очень легко было погибнуть – и не только в бою. Даже когда в походе страшно хочется спать и прицепишься на лафет орудия, чтобы вздремнуть – запросто можно было свалиться сонному и головой угодить под колесо. То есть смерть подкарауливала солдата на каждом шагу.

Его талант художника был востребован и во время военной службы. На Курильских островах начальство часто поручало ему рисовать “ковры” – на брезенте, холсте, клеенке. Для росписи этих “ковров” он обычно использовал копии с открыток. Особенно часто, вспоминал А.Г., заказывали делать “ковер” с открытки, на которой были изображены брат с сестрой на необитаемом острове после кораблекрушения...

Вот таким был непродолжительный период его “армейского примитивизма”, когда, подобно грузинскому гению Нико Пиросманишвили, он тоже рисовал на клеенках... Кстати, долго еще и в послевоенные годы на красноярских базарах, особенно на колхозном рынке и на так называемой “барахолке” можно было за малые деньги купить “ковер на клеенке” – лебеди на озере, олени на горных вершинах, влюбленные парочки в лодке... Ковры эти пользовались устойчивым спросом у небогатой и невзыскательной части населения. Но, если говорить всерьез, настоящим примитивистом Поздеев никогда не был – в отличие от того же грузина Пиросмани, или француза Анри Руссо (“таможенника Руссо”), или американки “тетушки Мозес” (называю лишь самые знаменитые имена). Если они и впрямь были наивными, непрофессиональными художниками, так никогда и не овладевшими техникой рисунка и живописи, то Поздеев с первых шагов в искусстве стремился постичь и успешно постигал эту технику, и очень рано стал добиваться быстрых и впечатляющих результатов именно в профессиональном мастерстве. Так что ни о каком “примитивизме” по отношению к Поздееву не может быть и речи.

Если же говорить о том, как военная тема отразилась в дальнейшем творчестве Андрея Геннадьевича, то удивляет ничтожно малое число произведений на эту тему. Их можно перечислить по пальцам одной руки. Это картина “Война”, на которой жертвы бесчеловечной бойни и впрямь похожи на “пушечное мясо”, кошмарный фарш из дьявольской мясорубки. Это печальный поминальный триптих: “Женихи”, “Невесты” и “Реквием”. Это, наконец, гротескные портреты ветеранов... И, вроде бы, все. То есть можно сказать, что военная тема не вдохновляла, а скорее отвращала Поздеева. По словам Валентины Михайловны, в 1995 году, к 50-летию Победы, он не случайно ведь написал холст “Победитель”, на котором изображен яростный бык, вскинувший на рога матадора...

Она же вспоминала, что был у Андрея еще один – так и не реализованный – сюжет про войну. На эскизе была нарисована яблоня с зелеными яблоками, а под ней – два убитых солдата, совсем мальчишки. Валентина Михайловна глянула на этот эскиз и сказала в шутку: “Бройлеры с зеленым горошком!..” А.Г. обозлился, порвал эскиз, и больше за эту тему не брался.

ПОИГРАЕМ, МАЭСТРО?

Как и многим по-настоящему талантливым людям, Андрею Поздееву был присущ игровой подход к искусству. При всей своей фанатичной преданности работе он не был трудягой-занудой и всегда был готов к импровизации, экспромту, фантазии, прекрасно осознавая, что из каждой такой импровизации может прорасти “выход” на новое осмысление, новое формальное решение. Так оно нередко и случалось.

Летом 1981 года, накануне обещанного всеми средствами массовой информации полного солнечного затмения, я предложил ему СЫГРАТЬ в ЗАТМЕНИЕ. Поздеев должен был написать картину “Затмение”, а я – одноименный рассказ. После чего он должен был подарить мне картину, а я, соответственно, подарить ему свой рассказ. И мы оба выполнили это игровое задание. Конечно, я и тогда понимал неравноценность этого обмена, но корысти во мне не было, видит Бог.

Картина “Затмение” – вот она, висит на стене моей комнаты, где я сейчас пишу эти строки. На желтом холсте – черный глаз ослепшего солнца, под ним – толпа безликих людей. Андрей сделал несколько вариантов этой работы, она экспонировалась на разных выставках. Но что самое важное – именно эта картина дала толчок к позднейшему евангельскому циклу! И вскоре черное солнце на желтом фоне появилось уже в монументальной работе “Голгофа”.

Точно так же – уверен – подтолкнули его к евангельскому циклу и наши с ним многочисленные устные фантазии (в порядке бреда) о том, что неплохо бы ему, подобно Матиссу или Шагалу, оформить какую-нибудь часовню или небольшую церковь – но только не в строго каноническом духе, а так, как душа художника пожелает... Этим фантазиям, к сожалению, не суждено было реализоваться. Нет ни храма, ни даже часовни, где бы можно было увидеть фрески Поздеева... Но есть, есть громадные его холсты, на которых отражена жизнь Спасителя, жизнь Человека... А начиналось все с легкой игры, с мимолетной фантазии, с подлинного затмения солнца...

ЗАТМЕНИЕ-81 (РАССКАЗ, ПОДАРЕННЫЙ А.Г. ПОЗДЕЕВУ)

Перед тем, как мы с художником отправились на Караульную гору, я прочитал ему вслух заметку из газеты “Красноярский рабочий”:

“Солнечное затмение, которое произойдет сегодня, 31 июля, с полным правом можно назвать последним во втором тысячелетии нашей эры...

...Блокирование на короткий отрезок времени элементов связи Земля-Солнце может вызвать ряд отклонений от обычных, естественных процессов на планете. Поэтому необходимо быть несколько собранней, осторожней, особенно тем, чья работа связана с какой-то долей риска...”

– А теперь – пошли! – сказал я, отбрасывая газету.

Но Андрей Геннадьевич, прежде чем выйти на улицу, должен был хорошенько начистить туфли. Даже если на улице дождь, даже если полное солнечное затмение, даже если землетрясение – Андрей Геннадьевич не выйдет в пыльных туфлях.

Он очень старательно чистит туфли и очень от этого устает, а когда его туфли, наконец-то, сверкают как лаковые, А.Г. вдруг обнаруживает, что у него ЗАБОЛЕЛА ГОЛОВА, а потом – ЗАБОЛЕЛО СЕРДЦЕ и он ВСПОТЕЛ – а поэтому обязательно надо умыться до пояса (как минимум, если уж нельзя принять душ), – и он идет умываться (в сверкающих туфлях).

Он умывается – я жду. Надевает чистую фланелевую рубаху-ковбойку, приглаживает короткие, стриженые как у арестанта волосы, натягивает на голову берет, а потом надевает коричневую вельветовую куртку. Берет этюдник.

– Не забудь, – говорю, – темные очки. Чтобы не испортить зрение.

– Художник не должен глядеть на мир через темные очки, – гордо возражает А.Г. – Я буду смотреть на затмение солнца распахнутыми глазами – как горный орел!

Когда мы взбираемся на Караульную гору, А.Г. занимает место на склоне, присаживается на каменистый выступ, раскрывает этюдник – и устремляет орлиный взор на затмевающееся солнце (сверху и справа ярко-белый каравай надкушен коварной луной) – но в эту минуту некий странный гражданин подходит к А.Г. и предлагает ему “уйти с чужого места”.

– Мы не в театре, – обиженно возражает А.Г. – Разве у вас куплен билет на это место?

– Ценю ваш юмор, милостивый государь, – говорит этот типчик (бородка, усы, круглое чуть одутловатое лицо, шляпа-котелок, на плече тоже этюдник), – но я занял сию позицию раньше вас, и не намерен искать другую.

– Интересно – когда же вы ее заняли, эту п о з и ц и ю?

– Еще в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году. Именно с этого места я писал тогдашнее полное солнечное затмение – но ту свою работу я, к величайшему сожалению, потерял... И вот теперь...

– Да кто вы такой? – вмешался я в распрю двух художников.

– Таких земляков, как я, молодой человек, надо знать в лицо, – усмехнулся круглолицый в шляпе. – Моя фамилия – Суриков. А с кем имею честь?

– Тоже мне, начальство! – вспыхнул А.Г. – Если вы Суриков, значит, можно меня и с горы спихнуть? Этот номер у вас не пройдет!.. – И он погрозил большим татуированным кулаком – Суриков даже зажмурился от страха, попятился и чуть не упал с крутого откоса.

Но тут мрак сгустился, наши тела пронзил озноб – луна закрыла жирный желтый солнечный диск – словно голодная крыса, пожирающая круг сыра...

– Пошли в управление культуры! – крикнул я Андрею Геннадьевичу. – Там мы найдем на него управу!

На двери Дома Советов висело объявление:

“В связи с намеченной на сегодня 19-й краевой конференцией политинформаторов, ранее объявленное затмение солнца переносится на понедельник, 3 августа 1981 года”.

– Разве такое возможно? – удивился я. – Затмение солнца – переносится?!..

– У нас все возможно, – сказал А.Г. – Мы не можем ждать милостей от природы... Ну, чего же ты встал – проходи!

Мы зашли в Дом Советов, но почему-то вдруг оказались под сводами огромного храма. Душное благоухание воска и ладана, сладкое душераздирающее пение невидимого хора, полумрак и гулкий голос священника:

– ...и когда он снял шестую печать, я взглянул, и вот произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась как кровь... и звезды небесные пали на землю, и небо скрылось, свившись как свиток...

Мы вышли из душного соборного полумрака на площадь – и оказались в кромешной холодной мгле.

Еле различимые в темноте, на площади толпились люди – с задранными головами, с глазами, обращенными в черное небо.

Черное солнце. Пылающий обруч протуберанцев. Король каннибалов в золотой короне.

– Не пугайся, – сказал я, оборачиваясь к А.Г. – Через две минуты затмение кончится...

– А я и не боюсь, – усмехнулся художник. – Это ты – боишься.

...Многотысячная толпа – многоголовая гидра. Бормочущая, галдящая многоголовая гидра, устремившая слепые очи в пустое небо.

– Почему же оно не кончается? – воскликнул я, не в силах сдержать тоску и тревогу.

...луна сожрала солнце?!.

– А что, если затмение давно уже закончилось? – сказал вдруг А.Г. – Затмение-то закончилось, но вы все ослепли... Вот вам и кажется, что затмение не кончается... Впрочем, конечно же, я пошутил!.. – И он так странно засмеялся, будто все, что происходит вокруг, он не только предвидел и предугадал, но даже... даже... – страшно ведь произнесть! – будто он все это сам и п р и д у м а л !..

...слепая многоголовая гидра, глухо стонущая и тяжко ворочающаяся в душном и хладном мраке, слепая гидра, смиренно и жадно ждущая света...

– Люди на земле одни – вот беда! – воскликнул Федор Михайлович Достоевский. – Взойдет солнце и – посмотрите на него, разве оно не мертвец?..

...а затмение продолжается...

– Прощай же! Прощай! – воскликнул Гийом Аполлинер. – Солнце – с перерезанным горлом...

...а затмение продолжается...

– Отзовись, ты где? – в отчаянии вопрошаю я, пытаясь в кромешном мраке нащупать плечо художника.

– Я пишу картину, – спокойно отвечает он.

– Но разве ты что-нибудь видишь?!

– Я вижу всё, – отвечает он и тихо смеется.

...а затмение продолжается...

...слепая толпа не расходится...

А зрячий художник смеется. Он пишет картину, которой не видит и не увидит никто, кроме него.

А затмение – продолжается.

Эдуард Иванович Русаков

Эдуард Иванович Русаков

БЕЛЫЙ ДОМ, ЖЕЛТЫЙ ДОМ

ИЗ ДОКУМЕНТАЛЬНОЙ ПОВЕСТИ «СВОБОДЕН, КАК СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК» (ЖИЗНЬ ХУДОЖНИКА АНДРЕЯ ПОЗДЕЕВА)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. – ВОЙНА. – “СЛАВА БОГУ, НИКОГО НЕ УБИЛ...”

ПОИГРАЕМ, МАЭСТРО?

ЗАТМЕНИЕ-81 (РАССКАЗ, ПОДАРЕННЫЙ А.Г. ПОЗДЕЕВУ)