Сергей Павлов

Александр Степанович Ероховец родился в 1932 году в подтаежном селе Мельничное Тюхтетского района Красноярского края. Жил с родителями в Боготоле. Окончил факультет журналистики Уральского государственного университета в 1956 году. Работал собственным корреспондентом в Красноярском краевом радиокомитете, редактором в издательском отделе Промстройниипроекта, инструктором крайсовпрофа…

60-е годы дважды ходил с молодыми учеными в эвенкийскую тайгу на поиски Тунгусского метеорита. бывал в экспедициях с геологами и лесоустроителями на Ангаре и Подкаменной Тунгуске, на Таймыре, объездил Сибирь и Дальний Восток. Бывал у староверов, знакомился с их монастырями. Первые свои произведения написал в Боготоле.

В 1959 году в Красноярске вышла первая книга лирических рассказов А. Ероховца «Весенняя черемуха». В 1969 году А. Ероховца приняли в члены Союза писателей СССР. В разное время в Красноярском книжном и московских издательствах выходили его книги «Мне нужен таежных воздух», «Солнце, не падай», «Далеко-далеко от фронта», «На земле, на свете этом», «В январе на рассвете», «Поздний сенокос», «Забереги», «Ожидание», «Отчая земля», «Други-недруги», «В январе на рассвете», «Поздний сенокос», «Забереги»

«Александр Степанович, - вспоминает о писателе Анатолий Статейнов, - был спокойный, думающий писатель, любящий свою Сибирь, Россию, Советский Союз. Один из тех, кто очень переживал развал могучей страны. Главным своим романом он считал книгу «Спроси свое сердце». Это трогательный, лиричный рассказ о послевоенной деревне, где работали в основном одни женщины да израненные фронтовики. Можно сказать, что писатель доводил роман до совершенства всю свою сознательную жизнь… В Красноярском издательстве «Буква» в 1998 году в коллективном сборнике «Спроси свое сердце» опубликована первая часть этого романа.

Александр Степанович умер 17 июня 2001 года. Прекрасный писатель так и не увидел изданным главный свой роман. Одно несомненно: придет время и роман будет опубликован. Такие писатели, как Александр Ероховец, трудно находят свою дорогу к читателю. Но уж если найдут, то остаются с ним на всю жизнь. Ероховца печатали и читали при жизни и обязательно будут печатать и читать завтра. Его слово зовет к добру»

«Вот уже более двадцати лет, - размышлял незадолго до своей кончины Александр Степанович в статье «Боготольский феномен», - я с семьей проживаю в сельской местности, сперва круглогодично, а последние двенадцать лет по полгода - с самой ранней весны до глубокой осени, на своей родной причулымской земле, между Ачинском и Боготолом, в селе Красный Завод. Это совсем рядом с Краснозаводским санаторием, еще недавно таким многолюдным, цветущим, оживленным, а теперь вконец загубленным, полусожженным, опустошенным, одичавшим. И это-то в живописном, поистине райском уголке нашего края, где, казалось бы, только жить счастливо да радоваться жизни. Но все вокруг рушится, перерождается и, к сожалению, не в лучшую сторону, в наихудшую. Поэтому я все чаще прихожу к мысли, которую не раз уже высказывают и некоторые российские политики в подтверждение пророчества Александра Солженицына, что Россия начнет возрождаться и обустраиваться с провинции, регионов. Именно здесь, в глубинках, а особенно в райцентрах, где за последние годы позакрывались дома и дворцы культуры, клубы, кинотеатры, библиотеки, надо возрождать культуру России, ее многоликих народов и национальностей, создавать культурные центры, в том числе, считаю, и собственные писательские организации, входящие, конечно, в нашу общую - краевую. Обустраивать, всячески оживлять необходимо российскую провинцию, подвигать ее к насыщенной духовной культурной жизни. И немаловажную роль в этом культурном подъеме на местах, несомненно, сыграют православные храмы и писательские организации там, где их возможно будет создать и воздвигнуть...» (опубликовано в газете «Красноярский рабочий 19.01. 2001)

В 2001 году Александру Степановичу Ероховцу посмертно было присвоено звание «Почетный гражданин города Боготола», в честь него названа центральная городская библиотека г. Боготола.

«И, кажется, вновь счастливым становлюсь, вспоминая самое раннее-раннее, ещё ничем не оконченное, как-то лучше и чище вижу самого себя и всё, что вокруг, так верится во всё доброе и хорошее», — написал о себе Александр Ероховец в книге «На земле, на свете этом». Так написать мог только тот, кто сам добр к людям и чист перед людьми. И каждое его произведение излучает живительный свет истины и добра.

Художественной прозе Ероховца дал оценку его земляк, журналист и поэт Иван Екимов:

В них было всё: размашистость пера,

К герою — человечная учтивость,

И красок, в тон подобранных, игра,

И строк отточенных неторопливость.

… По натуре Александр — человек нестандартный, неуспокоенный, бродяга в самом лучшем смысле этого слова. Сотни вёрст он исходил пешком, встречался с разными людьми — и всё только для того, чтобы создать десятка два-три ярких собирательных образов, живущих и по сей день в его произведениях.

… Как-то с другим своим другом, Михаилом Перевозчиковым, он смело ринулся в утлой лодчонке по коварному Чулыму в длительное путешествие. В результате привёз несколько тетрадей с записями любопытных впечатлений и разговоров с интересными людьми. Он ходил в Саяны за золотым корнем, который потом раздавал друзьям, и за столом, торжественно вставая,

Усердно капал нам перед едой

По двадцать капель золотого корня.

— Поможет в творчестве, да и в любви, —

Как врач, твердил, смеялся хитровато.

Не жадный, не скупой человек — всё, что есть, отдаст. Приветит, напоит чаем любого бродягу, вышедшего на огонёк. Боготольцы хорошо знают своего земляка и берегут его честное имя так же старательно, как и имя другого известного земляка — Виктора Трегубовича, безвременно ушедшего из жизни талантливого кинорежиссёра. Он подолгу жил в деревне: в совхозе на Малом Кемчуге, «который, сливаясь с Большим Кемчугом, впадает в Чулым», или в Красном Заводе на Чулыме, в деревне Никольское Емельяновского района. Это всё места, исхоженные им вдоль и поперёк. «Причулымская земля вдохновляла. Душа отдыхала на родной земле...». Изредка появляясь в Красноярске, звонил друзьям, рассказывал о своих впечатлениях, планах на будущее, о творческих задумках и загорался, увлекаясь, когда вспоминал о земляках. Однажды с возмущением заговорил о том, «как золотой корень стали мешками сбывать на чёрном рынке» таёжные браконьеры.

Родившийся в селе Мельничном Тюхтетского района, раскинувшемся на Чулымском плато, в бассейне среднего Чулыма и его притока Чети с Кандатом и Чиндатом, выросший среди лесов, вольных речек и трудолюбивых людей, Саша Ероховец с детства познал жизнь: сытую — до войны, которой почти не помнит, голодную — в годы Великой Отечественной и какое-то время после. Но тогда все были равны, кроме разве вороватых властолюбцев и тех, кто стоял у распределения. На себе постигал он жестокую науку человеческих взаимоотношений: бывал бит и бывал обласкан, бывал обманут, унижен, оскорблён... Однако бывал и одаряем всепрощенческой милостью, крестьянской хваткой и мудростью, накопленной вековечным опытом, величием героического духа людей, со¬знанием собственного достоинства, гордостью за своё Отечество, неизбывной любовью к труду. Так и кажется мне, что двести лет назад Роберт Бернс, шотландский самородок из крестьян, посвятил будущему своему коллеге из России, крестьянскому мальчику Саше Ероховцу такие стихи:

Ты создан был природой шалой

Из дорогого матеръяла.

Она тобою увенчала

Наш скудный век

И каждой чёрточкой сказала:

— Вот человек!

Таким я и воспринял Сашу после нашего знакомства в 1974 году и почти сразу же привязался к нему, как к родному брату.

Когда-то, давным-давно, Тюхтетский и Бирилюсский уезды, уроженцами которых были мы оба, управлялись единой Мелецкой инородческой управой. Коренная народность — мелецкие, или чулымские, татары, которых историки отнесли к хакасам, очень скоро ассимилировались, обрусели, стали забывать родной язык. Так что, корни Саши Ероховца, надо полагать, остались там, «на той земле», только вот «на свете этом» нет уже летописца земли причулымской, автора великолепных рассказов «На земле, на свете этом» и многих других книг, отмеченных читательским признанием и любовью…

Временами беспощадная правдивость прозаика Александра Ероховца вызывала у читателя что-то похожее на оторопь с мурашками по спине - читатели его первой повести "Солнце, не падай!" в полной мере прочувствовали это на себе. Сразу после выхода повести в свет в читательском мире заговорили о молодом авторе как о сложившемся писателе. Вполне заслуженная оценка! Повесть написана благозвучным живым языком, сюжет отличается неординарностью изображаемых событий (что всегда вызывает повышенный читательский интерес); герой повествования - сильный духом человек сибирской закалки. А главное в повести - кристально чистая, как родник, суровая правда таёжного быта, нещадно болевая иногда, как обнажённый нерв.

Но такая правдивость не была просто писательской позой. Александр Ероховец, живописуя пером, всю силу своего таланта направлял на то, чтобы правда жизни могла расставить всё по своим местам через читательское восприятие и тем самым основательно потеснить мифологемы межвременья, с помощью которых технологи властей предержащих по своему лукавому усмотрению формируют матрично-упрощённые представления людей об окружающем мире.

Я хорошо помню мнения скептиков, ревниво воспринявших очевидный успех повести "Солнце, не падай!". Дескать, да, автор знает материал, язык у него неплохой, но не рано ли хвалим... посмотрим, что будет дальше!.. Не знаю, был ли задет недоверием скептиков сам Александр (мы с ним эту тему в приватных дружеских беседах не трогали), но "дальше" вполне успешно материализовалось в его книгах "Мне не нужен таёжный воздух", "Поздний сенокос", "В январе на рассвете", "Забереги", "Таёжные повести", "Отчая земля", "Ожидание", "Други-недруги", "Спроси сердце своё". Книги Александра Ероховца выходили в свет в сибирских и столичных издательствах. Выходили и расходились по городам и весям великой России, честно выполняя главную свою задачу, имя которой - поиск правды. Правдоискательство Ероховца как нельзя более кстати пришлось на самый сложный и трудный период нашей российской истории, когда на самом верху вдруг оказалось ожиревшее потребительство, в самом низу - сильно исхудавшая от нищеты позорной духовность, а между ними постукивала костями вполне оскелетившаяся нравственность.

Я лично и лучшая из мировых армий - армия русскоязычных читателей - благодарны Александру Ероховцу за его общественно-литературный подвиг. Очень жаль, что такого писателя уже нет с нами. Очень обидно, что при жизни он не успел увидеть свой изданный в родном Красноярске последний роман "Спроси сердце своё". Одно утешает: в день светлой памяти замечательного русского писателя Александра Степановича Ероховца многие спросят сердце своё. Потому что он спрашивал ваше. По-доброму спрашивал в неустанном поиске правды.

Москва, февраль 2007 г.

… Присутствие Инны ощущалось теперь на каждом шагу. Жора заметно оживился, без конца балагурил, его шутки нравились Инне. Зато Робка стал молчалив, неохотно вступал в споры. Занятый другим, я не сразу заметил эту перемену в ребятах.

Как-то сами собой прекратились разговоры о науке и космических мирах, которые мы так любили вести вечерами у костра. На смену им пришли разговоры о чувствах и переживаниях. И хотя в этом не было ничего зазорного, я почему-то ощущал недовольство собой. Словно кто-то оплетал меня скользской неприятной паутиной, и я ничего не мог с этим поделать.

Однажды я отправился по просеке, чтобы подыскать подходящее место для закладки пробного участка. Со мной напросилась Инна.

Назад возвращались уже после полудня и другим путем. Было жарко и душно. Солнце пекло даже сквозь густую крону деревьев. В воздухе лениво пищали разо¬млевшие комары. Изредка коротко кричали кедровки. Казалось, они прочищают пересохшее горло.

Инна, непривычная к таежным переходам, быстро уставала, и, чтобы поддержать ее силы, я вынужден был делать частые остановки. Она падала в траву, ле¬жала, не шевелясь, с закрытыми глазами, будто спала. Потом тяжело вздыхала:

— Фу-у! В конец заела мошка. Приеду домой, а мама не узнает. Понимаешь, Витя, я начинаю убеждаться, что комары — враги красоты. Правда ведь?

Было непонятно, жалуется она или просто смеется над собой.

Окончательно Инна выдохлась, когда нам встретилась болотная топь, скрытая высокой травой, в которой разлегся тускло отсвечивающий белой полосой стоялый ручей.

Мы долго шагали по пружинящемуся под ногами переплету из карликовой березки, а болото все не кончалось. Инна почти валилась с ног.

Глядя на ее осунувшееся лицо, я решил не терять больше времени зря и перейти болото напрямик.

Срубил березки, стоявшие на краю лужи, сбросил их в воду — верхушки легли на травянистые кочки. С трудом удерживая равновесие, мы перебрались на крохотный островок.

Потом срубленные деревья пришлось вытаскивать из грязи и перебрасывать дальше, к другому бережку, где кучками подымался из осоки березняк. Жиденькая гать колыхалась под нашей тяжестью, грозя провалить¬ся в трясину.

Но и впереди нас ждало нескончаемое болото. Мы продвигались по грудь в траве. Ступали осторожно, чтобы не попасть о топь, скрытую растительностью. Держались ближе к кустам. Ноги глубоко уходили в торфяное месиво. В сапогах хлюпала вода.

Наконец вышли к лесистому бугру. Дальше возвышалась сопка. Перед бугром широко разлились черные лужи. Несколько сухих лиственниц опрокинулось в них с крутого берега.

Я остановился в нерешительности. Нужно было карабкаться на обрыв и рубить там березки, по которым бы Инна смогла перейти в полной безопасности.

Слабый крик, раздавшийся позади, заставил меня оглянуться. Нелепо взмахивая руками, Инна вороча¬лась в грязной воде, тянулась ко мне. Под сеткой, наброшенной на лицо, я увидел широко раскрытый рот, но крика не услышал.

Не помню уже, как очутился рядом с ней. Протянул руки, рывком выдернул ее из воды.

Меня поразили ее глаза, большие, безумные — они точно остекленели. Инна крепко вцепилась в мою шею. Стало трудно дышать. Я попытался разжать ее руки, но это было невозможно. Она вся напряглась; тело, сведенное судорогой, выгнулось. Ладонями я ощутил ее одеревеневшую спину и испугался.

— Инка! Инка! — крикнул я во всю мочь, а может быть, только прошептал одними губами.

— А-а-а,— тихо застонала она, заводя зрачки, и вдруг затряслась, обмякла, руки разжались, зубы дробно цокали.

Мы барахтались по грудь в грязной вонючей жиже, все глубже погружаясь. Я попытался удержаться за болотную кочку — она стала проваливаться. Мозг обожгло ужасом: это конец! Еще несколько минут — и нас засосет... Что делать?.. И тогда, чувствуя, что безвозвратно ухожу в страшную топь, я поднял над собой Ин¬ну и что было силы швырнул ее на торчавшее из болота бревно.

Все остальное вспоминается, как отрывки из кошмарното сна. Я остервенело разрывал траву и тину,. оплетавшие меня. Зарываясь почти по самые плечи в вязкой, как тесто, массе, яростно лез вперед, к спасительной коряге.

Крепкий сук оцарапал щеку. Я ухватился за него и. сдирая на кулаках кожу, с невероятным трудом втащил на дерево страшно потяжелевшее тело. И лишь только тогда перевел дыхание.

Ноги у меня крупно дрожали, кружилась голова. Кругом все туманилось. Казалось, что от дикого напряжения на висках лопнули вены и кровь залила лицо и глаза.

Потом я поднял Инну и вынес на берег. Она лежала неподвижно. Я приподнял ей голову, заглянул в без¬жизненное, точно отбеленное известью лицо. Мне показалось, что она не дышит. Торопливо и испуганно я начал отстегивать от пояса фляжку. Пальцы не слушались. Когда, наконец, удалось отвинтить крышку и, разжав ее крепко стиснутые зубы, влить Инне в рот несколько глотков воды, по ее телу вдруг прошла знобкая дрожь. Она открыла глаза. В ее зрачках, подернутых туманной пленкой, еще стоял смертельный ужас. Но вот из глаз выкатилась слеза. Инна тяжело припала к моему плечу, хрипло, . с удивлением произнесла:

— Спаслись? — и всхлипнула.

Она плакала тихо, без слез, по-щенячьи скуля. Я молча гладил ее трепетное, измученное тело, стараясь успокоить. И вдруг то, что раньше пряталось в потаенных уголках ее души и, может быть, не случись беда, так навсегда бы и схоронилось там,— тут все это, уже не сдерживаемое ничем, прорвалось наружу.

— Нет, нет! Это ужасно, просто ужасно,— с надсадой шептала она, уткнувшись лицом в ладони.— Я не могу больше. Понимаешь — не могу...

— Ну, успокойся, — сказал я, всовывая ей в руку фляжку. — Выпей воды. Ты же видишь, все благопо¬лучно...

— Благополучно?!

Она ударила по фляжке, та выпала у меня из рук и покатилась по земле. Из горлышка, всхлипывая, по¬текла вода. Я тупо смотрел на льющуюся воду, и Иннины слова почти не доходили до моего сознания.

— Как ты можешь говорить о благополучии, ну как? — гулко бил мне в уши прерывающийся злой шепот.— Здесь страшно. Так страшно. И как только я решилась приехать сюда?!

— Инна,- с мольбой попросил я.

— Ну что «Инна», что? Это ты мне все уши прожужжал своей тайгой. А я дура — приехала. Не хочу здесь больше. Не хочу, не хочу!

Я слегка отстранил ее, плохо соображая, что же такое она говорит. С удивлением смотрел на ее нервно дергающийся рот.

И вдруг она бессильно прижалась ко мне.

— Витя! Ну давай уедем отсюда. Навсегда уедем.

— А моя работа?

— Другую найдешь. Ну, подумай, какой интерес оставаться здесь, когда можно каждый день ни за что ни про что погибнуть? А я еще жить хочу. Я хочу быть счастливой!

— Но я-то не могу без всего этого,— сказал я растерянно.— Понимаешь... мне нужен таежный воздух...

— Воздух! Воздух! Кому нужен этот воздух? Дышать нечем — одни комары. Смотри — все лицо у меня распухло от укусов. Хороший же здесь воздух!..

Из груди ее вырвался нервный смешок. Нет, сейчас не ручей, чистый и солнечный, журчал на перекате, а что-то грязное, незнакомое хлюпало и булькало в луже.

У меня похолодело внутри.

— Зачем ты так говоришь? — тихо и удивленно спросил я.

— А затем, чтобы ты уехал со мной. Ты должен устроиться в аспирантуру. Еще не поздно.

— Инка!

— Ну что еще? — посмотрела на меня Инна обидчивыми глазами.

— Да как ты смеешь...

Голос мой зашипел так, словно на раскаленные угли плеснули холодной водой. В груди что-то повернулось. Я склонился над Инной и, взяв в ладони ее нежное лицо, заглянул в глаза. И кажется впервые за все время, что знал Инну, глаза ее, всегда такие горячие, посмотрели на меня тускло. Как будто горевший в них огонь погас, стал грустно тлеть, подергиваясь пеплом— такие они сейчас были безжизненные и чужие.

Я отвернулся.- Поднялся с земли. Меня слегка тошнило. С отвращением глядел я на лежащую под бугром трясину, которая чуть было не засосала нас в свое гибельное нутро. Потом нагнулся и с ожесточением стал очищать от прилипшей тины мокрую одежду. Тина пахла гнилью, и эта вонь забивала все таежные запахи.

Мне стало душно.

Назавтра я ушел с Инной на экспедиционную базу За день одолели полпути. Палатку на ночлег ставили в сумерках.

Зеленоватые краски заката держались долго. Потом наплыли тучи. В небе образовались сказочные, в черных сгустках, горы, между ними лежали блестящие полосы, словно озера в долинах. Постепенно бледно-зеленая позолота стерлась. Над тайгой, угрюмо молчавшей вокруг, властно опустилась ночь.

Я сидел у костра. У ног моих свернулся калачиком Акбар. Изредка он вздрагивал во сне, повизгивал.

По стволу лиственницы непоседливыми «зайчиками» прыгали красноватые блики. Из темноты в освещенное пространство заглядывала лапчатая ветка. С нее свисала косматая борода лишайника, слегка покачива¬лась — в черных волосках вспыхивали шелковистые нити.

Шевеля палкой угли, я прислушивался к тому, как в палатке возится Инна, укладываясь спать. После вче¬рашнего мы держались натянуто, стараясь избегать ненужных объяснений.

Запрокинув голову, я долго всматривался в неясные далекие звезды, которые слабо тлели вверху, за переплетом ветвей, в дымке сказочных гор. В моем воображении рисовалась незнакомая, окруженная огромной толщей тьмы планета, похожая на нашу. Может быть, где-то там тоже есть тайга. Тайга и костер. И. может, как раз в эту минуту возле него так же вот сидят двое неземлян. Сидят и, глядя в небо, мечтают .о далеком и пока невозможном.

Фантастическое и реальное... В мужчине я узнавал себя, но женщина почему-то представлялась другая — не Инна. Образ ее расплывался, туманясь, под¬робности лица не улавливались. И мне казалось, что если я позову ее, она согласится пойти со мной хоть на край света. Даже не струсит лететь к той далекой планете, что неведомо пока кружится возле одной из этих мигающих над головой звезд. Да, она полетит...

Щемящая тоска коснулась моего сердца.

Неожиданно вскочил Акбар и хрипло, отрывисто залаял. Я невольно потянулся к ружью. Блики умирающего костра, шевелясь в траве, создавали трепетное освещение. За деревьями таилась густая, непроглядная тьма.

— Что там? — выглянув из палатки, тревожно спросила Инна.

— Наверное, какой-нибудь зверь бродит...

С глухим лаем Акбар кинулся в тайгу. Я шагнул следом, держа ружье наготове. Инна звала с мольбой:

— Не надо... не ходи...

Я недвижно постоял за деревьями, привыкая к темноте. Прислушался. Где-то поблизости скрипел сук. В небе погасли звезды. Сырая липкая тьма густилась вокруг. Вдали приглушенно громыхнуло. Несколько ка¬пель упало на мое лицо. Начинался дождь.

Вернулся Акбар, ворча, остановился рядом. Видно, ночной зверь ушел дальше. И почему-то я пожалел, что опасность миновала. Хотелось с кем-то в смертельном бою помериться силами. Побороться... Хотя нет. Пожа¬луй, это вконец убьет Инну. Все-таки бедняжка она. Тайга не по ней...

Инна ждала меня возле палатки. Бледные отблески костра пробегали по ее настороженному лицу.

— Все в порядке,— сказал я, снимая с плеча ружье Инна бросилась ко мне.

— Зачем ты оставил меня одну? А если бы со мной что случилось?

Ее голос перешел на шепот и надломленно смолк. Она не выпускала мою руку.

— Ложись.. Одна я не засну...

Я залез в палатку. Все ближе раздавались раскаты грома. Дождь яростно колошматил по брезентовой крыше. Инна беспокойно ворочалась.

— Не спится,— со вздохом сказала она.

Я промолчал. Разговаривать не хотелось. Безмерная тяжесть давила грудь.

— Смешной ты какой-то стал, Витя...

Я почувствовал, что она лежит с открытыми глаза ми и улыбается в темноте.

— А я вот думаю... Люблю сильных и мужественных... Ты ведь у меня такой? — она коснулась моего лица.

— Вряд ли,— ответил я.

— Ну, какой у тебя голос? Равнодушный. Не выношу равнодушных. Скажи мне что-нибудь хорошее.

— Что?

— Что хочешь. Только не молчи.

Снаружи вовсю хлестал ливень. Палатка трепетала под натиском воды. Оглушающе накатывался гром. Огненные вспышки на короткий миг озаряли всю палатку, и тогда в тревожно мерцающем свете я различал Инну. Она придвинулась ко мне.

— Ты любишь меня?

— Люблю...

— Тогда уедешь вместе со мной.

— Вряд ли. Этого я не могу сделать.

— Не можешь?

В ее голосе я уловил наигранную усмешку.

Вдруг яркая вспышка ослепила меня. В глазах запечатлелось темное лицо Инны. Она сидела посреди палатки, подогнув под себя ноги. Потом судорожно втянула голову в плечи. Не успел ее силуэт погаснуть, как тотчас же страшно грохнуло и затрещало; земля тупо дрогнула, словно на нее обрушилась тысячетонная тяжесть; вдаль пошли бухать урчащие отголоски.

— Страшно!

Инна тесно прижалась ко мне вздрагивающим телом. Порывисто обняла. Я ощутил на своих губах горячее дыхание.

— Витя, ну поцелуй меня,— задыхаясь, выдавила она.

Хмельная волна ударила в голову, опьянила. И вдруг меня словно окатили холодной водой: я услышал короткий смешок. Что-то воркующе булькало у Инны в горле. И это напомнило недавнее.

Ну конечно же! Так она смеялась вчера, проклиная тайгу. И почему это раньше ее смех казался мне журчанием таежного ручья? Да, так ворковать может только чайник, закипающий на электрической плите в кухне! На костре чай булькает совсем по-другому... Домашний чайник... И это все? В этом вся моя жизнь?...

— Я приподнялся.

— Куда? — остановил меня удивленный шепот.

Я молча обрывал застежки на полости, прикрывающей вход. Цепкие руки схватили меня за плечи. Не обо¬рачиваясь, я отстранил их от себя и вылез наружу.

— Вернись! Вернись же, слышишь! — злым голосом позвала Инна.

— Не нужно этого,— хрипло сказал я.

— Не нужно? Боишься! Эх, ты... Уходи! Уходи сейчас же! Ну, чего стоишь?..

Рыдающий смех, словно ножом, полоснул меня по сердцу. Я вытащил сапоги, торопливо обулся и пошел в тайгу.

Сырая ночь растворила в туманной синеве деревья. Гроза прошла, и сверху лениво брызгал мелкий дождь. Терпко пахло пихтой и можжевельником. Дунул ветерок, зашелестела листва. С веток сорвались крупные капли и посыпались за шиворот. Между лопаток по спине, щекоча ознобом, поползла холодная струйка.

На душе было противно. Я испытывал такое ощущение, точно меня обокрали. А может быть, я сам себя обокрал?..

Я долго стоял под темной лиственницей, ежась от сырого холода. Чувствовал себя разбитым и жалким. Будто только что вылез из трясины, по шею мокрый, весь в болотной вонючей тине. И мне захотелось основательно почиститься, навсегда отряхнуть эту невидимую тину. Да, я буду еще бродить по тайге, чтобы узнать то, что нам нужно. Я буду. Буду! И никогда не отойдут в прошлое ночные костры, тучи комарья, непролазные буреломы и ломящая зубы холодком вода из чистых родников. Ты слышишь меня, тайга?

Когда я вернулся к костру, все угли в нем были залиты дождем. Я разгреб сырую золу, нащупал внутри пепелища теплые, еще не успевшие остыть угольки и, прикрыв их плащом, принялся раздувать огонь. Мокрый хворост никак не хотел разгораться. В конце концов сучья вспыхнули, затрещали.

Трепетное пламя согрело меня. Вместе с теплом пришли спокойствие и уверенность. И тогда я отчетливо, до мельчайших подробностей вспомнил полузабытое лицо далекой женщины и ее глаза — правдивые и голубые, как весеннее небо, нездешние.

Всю ночь я просидел у костра под дождем. В палатке тихо, пока не уснула, плакала Инна, и хотя мне было по-человечески жаль ее, я так и не заглянул к ней, чтобы успокоить.*