Вообще, потому, что солнце еще светит, президент в Москве существует, собачки по Красноярску бегают, пиво разливное дешевое кое-где еще бывает жизнь течет по-прежнему со своими счастливыми, печальными и смешными моментами, я обратился к Анатолия Ефимовичу с тремя вопросами, дабы он вспомнил свои личные моменты, когда он был и счастлив, и наиболее печален, и когда ему было по-хорошему (по-хорошему!) смешно.

— Все эти моменты, — сказал уважаемый читателями «СГ» человек, погружаясь в свою зябревскую мысль, — как ни странно, связаны с волшебным числом 40. Наш отдельный батальон МВД, потрепанный не так физически, как морально, передислоцировался из разбитой войной Западной Европы в глубину еще более опустошенной России, на Урал, где нам вверили объект, вокруг которого следовало стоять на постах, выходя в караул через каждый четыре часа. От хронического недосыпа, от уставной жестокости, солдаты дичали, рыча друг на друга. У меня нервный срыв случился вскоре, выразившийся в буйстве против разводящего сержанта-узбека, и повели меня к городскому профессору-невропатологу на предмет определения моей пригодности к дальнейшему несению воинской службы. Тот долго выстукивал молоточком по моим костям, заламывая веки, выслушивал, а потом и сказал с радостным выдохом: «Да с такими нервами, любезный, и до 40 лет доживают. Резерв есть».

С одной стороны, я был удручен приговором, что меня не комиссуют и служить еще, как медному котелку. с другой же стороны... Я вышел на весеннюю улицу. Ручьи, Девчата. Небо. Как здорово, что резервов жизни у меня еще на целых 20 лет. Почти бесконечность.

Второй момент, когда опечалился... Болели ноги, руки, суставы... Опытный врач в «лечкомиссий», куда меня приписали, как молодого красноярского писателя, осмотрев и почитав анализы, сказал откровенно, без утайки (я ему за это очень благодарен); «Интенсивное известкование. Процесс неостановим. Вы грамотный, понимаете, какая перспектива лет к 40. Инвалидность неизбежна. Попробуйте на грязевые курорты чаще ездить»...

У меня было убеждение наивного романтика: лучше успеть лишнюю книжку написать, издать, чем лишний год протянуть. И на курорты всякие, конечно, я плюнул и плотно засел за рабочий стол. Если уж без чего не мог обходиться, так это без тайги, без диких озер, без гор, на которые каждое лето продолжал ходить.

И третий момент. Терапевт из той же лечкомиссии, не глядя в карточку, смерила давление и сказала: «Придется попринимать таблеточки и походить на физио». «Ничего, — взбодрился я. — И так пройдет».

На это добрый доктор возразила озабоченно: «Это вы сейчас так легкомысленно говорите. А не боитесь, когда стукнет сорок?»

Ни в аптеку за таблетками, ни на физио я не пошел. Мне не грозило то, что «стукнет сорок». Мне тогда уже было за пятьдесят.

— Извините, Анатолий Ефимович, но вы, наверное, и женились в 40 лет?

— Конечно, в 40! Магическое число. Надо бы, конечно, еще потянуть. Мужественные норманны говорили, что до сорока связывают себя бабой глупцы и жулики. И еще они очень полезное говорили: невеста должна быть ровно вполовину, то есть вдвое, моложе жениха. Чарли Чаплин пошел дальше, он говорил: втрое. И успешно следовал этому правилу.

В курилку опять же влетел подсобник Олялин и опять же, прежде чем спросить у мужиков сигаретку, выпалил:

— А знаете, что мне сегодня приснилось? Нет, не поверите! Ни за что!

И опять же анодчик Зеленов первым язвительно ото¬звался:

— Медведь вылез из берлоги, и ты от него удирал со скоростью реактивного. Это приснилось?

— Будто приходят к нам в корпус два горбоносых, осматривают электролизеры, затыкают пальцами себе носы, плюются и говорят... — подсобник Олялин сделал паузу, прикурил. — Нет, вы подумайте, что они нам говорят, — Олялин интригующе выждал, сделав несколько глубоких затяжек, очевидно, чтобы унять свое волнение.

Мужики повернули к нему головы и замолкли.

— И они говорят, что если мы не подпишемся за выдвижение Джохара Дудаева... Так и говорят. Если не подпишемся, то они взорвут наш вонючий электролизный корпус и весь алюминиевый завод, — подсобник Олялин стал вопросительно расширенными в недоумении глазами глядеть на мужиков. — И знаете что? Мы все подписали дружно. Всей бригадой.

Началось обсуждение уже не как сна, а как факта реального.

— Нет, я бы не подписал, — заупрямился анодчик Зеленов и, в сердцах бросив недокуренную сигарету в угол, уперся обеими ладонями себе в колени, набычился.

Курилка разделилась во мнении: кто-то с претензиями к Олялину, будто он виноват в том, что «все подписывались», кто-то обреченно молчал,

— А почему бы и нет?! — явно провокационно вдруг хохотнул подсобник Олялин.

— Да, верно, почему бы?.. — поддержал чей-то голос. — У нас ведь кавказец один уже был. Этот чем хуже? Ситуация не такая уж дикая. Ну, преступник. А если с другой стороны. Генофонд иметь в виду... Если...

Конечно, несерьезно было вступать в дискуссию. Однако в автобусе, когда я ехал с завода домой, то при рассматривании лиц пассажиров — квелые, смурные, раздраженные, бледные и синеватые — вдруг начал рассуждать сам с собой. В голове моей вдруг крутанулось: генофонд... Какой еще генофонд имелся в виду?

Я опять почему-то пристально вгляделся в лица. Мне безумно бывает жаль людей. Что-то явно общее есть в этом народе, плотно набившемся в салон скрипучего автобуса. Нет, не бледность, не хмурость, и даже не психическая закомплексованность. Что же?

Отсутствие какой-то пружины внутри, энергии души; что ли. Ударил бич мутации.

Генофонд?

По планете ходит страшный вирус, поражающий человеческую волю, а в России натурально бушует эпидемия, и, похоже, не первый десяток лет, если не начать исчислять раньше, много-много раньше, с домонгольского периода. Шамиль Басаев — образец воли? И Рацуев... Генофонд. И значит...

Нет, так можно дорассуждаться черт знает до чего. Пусть подсобник Олялин в своей цеховой курилке дальше рассуждает, в табачном дыму.

12 февраля 1996 г.*

* * *