Общественная организация
Центр Чтения Красноярского края
Государственная универсальная научная библиотека Красноярского края
Главная Архив новостей Открытые книги Творческая мастерская Это интересно Юбилеи Литература Красноярья О нас Languages русский
Поэзия – это что-то никогда ранее не слышанное, никогда ранее не произнесенное, это язык и его отрицание, то, что идет «за пределы»
Октавио Пас
мексиканский переводчик, поэт и эссеист, Лауреат Нобелевской премии за 1990 год
Литература Красноярья

Вячеслав Алексеевич Назаров

… То, что им выдано на-гора в свои почти 42 года, достойно всяческого уважения. Он был из той категории русских писателей, которых издавна в нашей литературе почему-то принято считать немного наивными, слишком доверчивыми простаками. И только после того, как их не станет, мы вдруг начинаем понимать, что с их уходом от нас мы потеряли нечто большее: вакуум, созданный их отсутствием, почему-то не заполняется.
В.Михановский
Вячеслав Алексеевич Назаров писатель-фантаст, прозаик, поэт, режиссер-кинодокументалист. Родился 22 сентября 1935 г. в г. Орле. На Орловщине, в селе Желябуги, провел юношеские годы, в шесть лет с больной матерью оказавшись под гнетом фашистской оккупации: «Я до сих пор просыпаюсь по ночам от лая овчарок, которых натравливали на меня пьяные эсэсовцы. Иногда в сломанном дереве мне чудится виселица, которая стояла в центре села, а в стуке дождя – шальные пулеметные очереди, которыми ночью скучающие часовые прочесывали деревенские сады. Никогда, никогда не забудется мне немец, который стрелял в меня, когда я копал в брошенном поле прошлогодний гнилой картофель… Немцы, отступая, сожгли нашу деревню, а мы с матерью две недели прятались в брошенном окопе. Над нами гудела, обжигая и калеча землю, Орловско-Курская дуга».
Окончив в 1958 факультет журналистики Московского университета, Вячеслав Назаров приехал по распределению в Красноярск. Работал редактором, режиссёром на телестудии, с 1961 – режиссёром кинокомплекса Красноярского телевидения. Создал ряд документальных фильмов о жизни края в 1960-е годы. С караванами судов ходил в Эвенкию, бывал в Туве и Хакасии, снимал документальные фильмы о строителях Снежногорска и Красноярской ГЭС, о металлургах Норильска и рыбаках сибирского Севера, не раз поднимался до Северного Ледовитого океана.
Стихи он начал писать в детстве, в школьные годы публиковался в орловских областных газетах. Был членом литобьединения поэтов Московского университета, которым руководил Николай Старшинов. Печатался в красноярской прессе, в журналах «Юность», «Смена» и других, в коллективных сборниках. Автор книг стихов «Сирень под солнцем», «Соната», «Формула радости», «Световод». Более всего известен как писатель-фантаст. Первую свою книгу фантастики «Вечные паруса» Назаров опубликовал в Красноярске в 1972 году.
Самая известная его научно-фантастическая повесть «Зеленые двери Земли» (1977), посвящена проблеме контакта с дельфинами и ответственности за будущее планеты. В 1978 году это произведение, исправленное и дополненное вышло под новым названием – «Бремя равных».
В 1972 году писатель перенес тяжелейшую операцию на сердце, но продолжал увлеченно работать. 20 июня 1977 года Вячеслава Назарова не стало*.

Из воспоминаний о Вячеславе Назарове.

Вадим Федоров

Формула радости

Когда я бываю в тех краях - зовутся они по-прежнему Николаев кой, - меня невольно тянет к этим двум зданиям за железной оградой. Даже не верится: ведь и я уже давно не тот, и жизнь вокруг совсем другая, - а тянет. Это, по Павлову, рефлекс старой собаки.
Наверное, мне хочется увидеть чудо: себя на ступеньках студийного крыльца, до боли в сердце знакомого, себя в возрасте 26 лет.
/…/
Когда прохожу коридорами старой студии, то мне немного не по себе: там тихо и пустынно, там полумрак...
Но если, закрыв на мгновение глаза, силой воли вернуть себя в прошлое, - допустим, лет на 40, - то светлым и солнечным вдруг станет мрачный коридор, от смеха и громких разговоров он снова станет шумным, а двери комнат распахнутся, и появятся в них те, с кого начиналось красноярское телевидение.
Первые операторы, журналисты, режиссеры. Нам было трудно, - ведь по этой дороге еще никто не ходил. Но как было интересно! Как было празднично! С каким восторгом встречали мы любую творческую находку коллеги! То был рассвет. Зеленое юное утро...
Режиссеры Толя Ермолаев и Слава Назаров, операторы Юра Гвоздев и Саша Попильнюк... Не успевшие постареть, они такими в памяти и остались - молодыми.
Самым жизнерадостным среди нас был в ту пору все же Назаров. Это, наверное, особая черта тех, кто пишет стихи, - быть жизнерадостным... А Слава писал хорошие стихи.
Я называю его Славой, потому что так называл всегда. И, наверное, не стоит себя сейчас ломать и выводить "Вячеслав Алексеевич". Не буду следовать и примеру авторов многих воспоминаний. Вроде такого: "...он - крестьянский сын, отец - участник -гражданской войны". Или: "...ввиду болезни матери были вынуждены остаться в оккупации". Я вижу его таким, каким он был. Я напишу о нем то, что знал. И никаких украшений к портрету, никаких реверансов и извинений.
Он был поэтом. Всегда. Когда писал сценарии первых телевизион¬ных передач, когда позже печатал публицистику, когда сочинял свои повести о Марсе, о синих яблоках на странной планете Свире, о четвертом измерении и космических кораблях. И уж, конечно же, тогда, когда, меняясь в лице, видел в студийном коридоре высокую стройную девушку с зелеными глазами - Тамару Козлову, нашу коллегу, редактора, сейчас уже не помню, какой редакции. Это ей он писал:
Возьми стихи.
Лучи и тучи,
Ветра и штиль моих небес -
тебе, виновнице созвучий
и соучастнице чудес.
Доверься строчкам, как девчонка.
Когда я буду вдалеке,
то сердце выпавшим грачонком
в твоей останется руке.
Он и Тамара как молодые специалисты пришли на телевидение чуть ли не одновременно. У меня - но это уже позже - даже будет ощущение, что на студийное крыльцо они поднялись вместе. Вместе и пройдут по жизни до конца дней одного из них. Как пройдут? Об этом он тоже напишет. И эти строки будут ей...
Я жил, с великими не мерясь,
как все, хандрил и бушевал,
и бил по-русски - прямо в челюсть,
и прямо в челюсть получал.
И в том, что счастлив я в итоге,
виновны песня и она -
подруга, радуга, дорога -
Тамара,
девочка,
жена...
За свою недолгую жизнь он написал много. И о многом. Порой в его стихах и прозе было удивительное провидение, открывшееся читателю лишь сегодня.
Эпилога не будет.
Наше время - пролог
катаклизмов, открытий,
тупиков и дорог.
Он, стало быть, предвидел наши катаклизмы и тупики?
Есть у него и строки, для того времени вроде бы странные. Могут спросить: "А что это за "то время"? Ведь он же наш современник". Наш современник? И да, и нет. Действительно, Назаров умер относи¬тельно недавно, летом 77-го. Но жил во времена бесконечно от нас далекие, в другой эпохе. В годы его жизни мы в автобусе, увидев забытую кем-то сумку, смеялись: "Вот растяпа! Эй, кондуктор, прибери, сдай диспетчеру..." Сегодня - в ужасе шарахаемся в сторону: мина! В ту пору двери наших домов были, как и положено, из дерева, сегодня - из бронетанковой стали. Слава нас "угадал", он нам писал:
Этот мир - не место мести.
Местью миру не помочь.
Помолчим.
И встретим вместе
наплывающую ночь...
"Местью миру не помочь"... В самое "яблочко" попал поэт. Все-таки умный он парень, этот "крестьянский сын" с Орловщины.
Назаров пришел в студию редактором. Работал с азартом, но уже через год сбежал в режиссуру, не выдержал. На мой взгляд, причины тут две, первая - больше времени оставалось для стихов. Он как раз готовил свой сборник "Сирень под солнцем", а в задумке уже был и другой - "Формула радости". А причина вторая... Ну, тут целая история! Особая. Дело в том, что "Большой дом" - так мы име¬новали крайком партии - лишь после года работы телестудии растерянно спохватился: такой идеологически важный участок - и все беспартийные. Кроме директора, разумеется. И нас стали "укреплять". Идеологически зрелыми, в чем удостоверяли их специальные дипломы. Да вот беда: "зрелые" писать не умели. В музей бы сейчас их писанину! Да под стекло! У одного крестьяне были всегда почему-то "селянами", а рабочие - "заводчанами". В зависимости от решений очередного пленума то селяне были "рачительными", то заводчане... У другого все телепередачи имели концовку лишь только одну. Помню, Слава от души веселился над фотоснимком, на который легла эта финальная фраза: "Так семимильными шагами идет этот коллектив к сияющим вершинам коммунизма": инвалидного вида пожилые мужчины - один на костыле, другой с подбитым глазом -ставили заплату на старую автошину. Тот фоторепортаж был о шиноремонтной мастерской. Вот такие тексты Назарову и приходилось редактировать. Он не выдержал - сбежал.
Иногда в разговоре о нем можно было услышать: "Но ведь он же пил..." Ничуть не больше каждого из нас. Но называть это пьянством нельзя! И слово "пьяница" с именем Назарова несовместимо!
Бутылка дешевого вина была у нас лишь поводом для встречи, как бы спичкой для костра, где жарким пламенем горели споры о телевидении будущего, о том, какое оно у "них" - там, "за бугром",- о планах каждого из нас. Сейчас вспоминать те разговоры - они как странный сон - мне и грустно, и смешно. Ранние смерти многих из нас, горечь разочарований - все это еще впереди, все будет. А пока...
А пока доступные нашему нищенскому карману "Гамза", "Димьят" или "Мискет" - а были они совсем неплохими, хоть и копеечными -лились рекой, не давая "костру" погаснуть. Эпоха омерзительного "Солнцедара" еще не наступила. Помните, у Вийона: "Вкус наших вин расскажет лучше всяких слов, как мы живем, как любим, как смеемся..." Кстати, стихи Франсуа Вийона Слава очень любил и читал нам их вместе со своими. Под нашу любимую песенку "От Москвы до Бреста нет такого места..." они были в самый раз. Он читал стихи замечательно!
/…/
Мне особенно запомнилась наша последняя с ним встреча -может быть, потому, что последняя, - когда я пришел к нему домой на улицу Маркса.
Небольшая квартира была заставлена огромными аквариумами. Рыбки самых сказочных, самых фантастических цветов и оттенков удивленно пучили на меня глаза. На подоконнике - небольшой теле¬скоп. В таком интерьере жил и писал Назаров. В редакциях он давно не работал - позади операция на сердце. Зато вошли в очередной сборник проникновенные стихи, посвященные хирургу, вернувшему Славу с того света.
Наискось распластана грудь.
Между ребрами - к сердцу путь.
Кровь на фартуке.
Пот на лбу.
Нелегко выправлять судьбу.
Синевою залег у глаз
операции третий час...
Слава мне рассказывал о некоторых подробностях этой тяжелейшей страницы его жизни - операции на сердце. Талантливо сделав лав ее, - сложную и долгую, - усталый до изнеможения хирург, сбросив сив маску и халат, тотчас же уехал в командировку. Неотложную, обязательную. Вернувшись через несколько дней, он сразу же - чуть не с самолета - появился в палате, где лежал Назаров. Склонившись над Славой, строго спросил: "Ты почему это вдруг жив? Ты же должен был умереть..." Что это? Черный юмор циника-хирурга? Да нет же! Нет! Тут радость победы. Радость жизни. И Слава эту шутку понял так как надо: ведь он смотрел в глаза врача - они были счастливые. Как же мог он не написать свою "Поэму ножа" с таким посвящением "Посвящаетс кардиохирургу Юрию Ивановичу Блау"! Финал поэмы - ночной город: уснули улицы, уснули спасенные хирургом люди. А закончил он словами замечательными:
Этой ночью хирург не спит.
У хирурга сердце болит.
Всего лишь две строки. Так ведь крепкому рукопожатию - т и любовь, и благодарность - больше и не надо.
Но годы оставшейся жизни были отсчитаны. Теперь можно сказать: отсчет оказался на удивление точным. Об этом жутковатом регламенте Слава знал - врачи сказали. Знал и работал.
Жил он жизнью странной. Днем спал и вставал лишь к ночи, когда погружались в тишину и квартира, и дом, и шумная улица, и весь город. Он писал в тишине - и она для него вдруг оживала! - свою фантастику. А рыбы стояли рядом, смотрели на его руки и плавниками, словно веерами, медленно раздували пожары фантастических красок.
Когда писатель уставал, то брал в руки телескоп и отправлялся к звездам. Какая-то из них стала ему планетой Свира, "его" планетой. А те две тени, застывшие на углу пустынной улицы, - ему, быть может, даже казалось, что он слышит их шепот, - стали заговорщиками из космической провинции Силай. Тогда он брал ручку и писал. Утром засыпал. И так - ночь за ночью, месяц за месяцем. Тамара, вернувшись с работы из издательства, ужинала, а он - вместе с нею - завтрака а засыпала, он - работал. Тамара, проснувшись, готовила завтрак, который был для него ужином.
Он жил и писал в свой последний год, словно бы на иной планете, ном измерении. Четвертом? Пятом?
Эпилог
Годы летят... Но вновь в самые долгие дни придут в Красноярский литературный музей друзья поэта, а в какой-нибудь городской газете обязательно появится его фотография. И вновь будет названа эта последняя дата - 20 июня - и эти печальные слова "...ушел из жизни". Да не ушел он! Не ушел! Ведь лежат в библиотеках - домашних, школьных, городских - его книги; а на юге Голландии, в городе Делфте у студентов университета популярны лекции их молодого русского профессора - Юлия Назарова. Сын! Физик-теоретик Назаров в течение нескольких лет читает лекции - на голландском! - в этом университете. Жизнь у Тамары сейчас хоть и размеренна, но необычна: три месяца дома, в Москве, три - в Голландии. У сына растут три мальчугана - Алексей, Николай и Василий. Внуки ее и Славы. Она немного обеспокоена: мальчишки не знают русских сказок, не знают хорошо Пушкина. Но, думается мне, эту проблему "бабушка Тома" решит успешно: ведь много лет она работала в Красноярском книжном издательстве, а позже в Москве - редактором детской литературы. Кому, как не ей, заняться пробелом в воспитании внуков!
А еще я уверен, что рано или поздно появятся в Красноярске трое молодых людей: разменяв иностранную валюту на рубли, они сядут в такси и попросят (шофер отметит сильный акцент) отвезти их на кладбище, на Бадалык. Там они встанут у небольшого надгробно¬го монолита, всматриваясь в черты знакомого лица на белом камне: их дед! Сибирский дед...
Они должны были бы увидеть и бронзовую книгу, лежащую у надгробия, с четверостишием Назарова на раскрытых страницах, но... Друг семьи Назаровых Любовь Васильевна Копылова мне на днях с горечью сказала, что книга недавно исчезла. Украли. Цветной металл... Хочется надеяться, что к приезду этих ребят книга (точно такая же) будет лежать там, где ей положено. Хочется надеяться, что к тому году мы будем другими...
Они посмотрят на город, где когда-то ходил, смеялся и писал стихи поэт Вячеслав Назаров. Город, где прожил он жизнь короткую, но яркую и счастливую. Последний взгляд они бросят на книгу - она должна быть! должна! - и прочтут, и увезут с собой ее простые строки...
Удел человеческий светел.
И все мы - в том и секрет –
единственные на свете,
и всем нам повтора нет...
Куда увезут? В какой стране они их вспомнят? Кто ж это знает... Ведь всем нам повтора нет.**

Вячеслав Алексеевич Назаров

Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто на финише ленточку рвут,
Дорога железом.
пробита в тайге –
глубоким порезом
на синей щеке.
Прошли по дороге
сто тысяч катков.
утюжа до камня
дороги покров.
На ельник вчерашний,
на бритый уклон
могильной плитою
улёгся бетон.
Ни богу, ни чёрту
не срыть полотна.
Но снизу,
как мины,
гудят семена!
Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто последнюю песню поют –
Беру твои руки,
как радость берут.
Вхожу в твои очи,
Как в синий приют.
Ни снега, ни ливня –
литой потолок.
Ни вора, ни горя –
английский замок.
Живая жар-птица
в провале зрачка.
И старый будильник
считает века.
И слышно, как дышит
в углу тишина…
Но снизу,
как мины,
гудят семена!
Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто шальные,
вслепую,
враскрут,
зелёное небо навылет пробив,
уходят
в космический холод глубин –
куда-то в пространство,
куда-то…
Куда?
Не стройте на минах
свои города.
* * *

Дорога снов

Кто создал мир –
Эйнштейн или Бетховен?
Что нужно миру –
разум или сердце?
А может быть,
без разума и сердца,
как мох на камне,
медленно расти?
Я вижу сны неистового мозга:
тиски констант,
сжимающих пространство,
решётки цифр,
остановивших время,
и на крутой рассчитанной орбите –
рожденье солнца
по команде с пульта.
Я вижу кубы, плоскости, кривые,
невиданные ткани и металлы,
и вместо чувств,
неясных и неверных,
отточенную точность
чертежа...
Я вижу сны неистового сердца:
теплом дыханья стёртые границы,
костры любви
на вдохновенных лицах,
и под лучами музыки и солнца –
земля,
освобождённая от горя.
Я вижу губы в соке земляники,
я вижу пальцы в судороге счастья,
и на виске,
под кожей,
рядом с мозгом –
бессонное биенье
мятежа...
А если так – без разума и сердца,
как мох на камне – медленно и верно,
приспособляясь к холоду и жару,
за всё цепляясь,
всех переживая,
не разрушая
и не сотворя?
Кто создал мир –
Эйнштейн или Бетховен?
Что нужно миру –
разум или сердце?
Я знаю только –
нужен спор их вечный
и, кроме спора,
вечное единство,
чтоб никогда
дорога в неизвестность –
нелёгкая дорога человечья –
не поросла
холодным ржавым мхом.
* * *

Побег

Я сладко ранен,
как даль рекой,
как почва плугом,
как рожь рукой.
Я – оленёнок.
Во мне – тайга.
Как жарко ломит
мои рога!
Я – красный камень.
Во мхах бока.
Как вены, вздулись
на лбу
века!
Я – паутина.
Из-за берёз
ловлю радаром
росинки звёзд.
И вот я – небо,
а был как ты...
Я ранен в солнце
иглой пихты!
Я принял просинь.
Я предал боль.
Я был поэтом.
Я стал собой.
* * *

Тамаре

Возьми стихи.
Возьми на память.
Как птица – даль.
Как струны – звон.
Высоких звёзд зелёный пламень,
глубоких вод стеклянный сон.
Возьми стихи.
В них люди знают,
куда идут,
зачем живут.
В них тополя не облетают.
Любимые – не предают.
Возьми стихи.
Лучи и тучи,
ветра и штиль моих небес –
тебе,
виновнице созвучий
и соучастнице чудес.
Доверься строчкам, как девчонка.
Когда я буду вдалеке,
то сердце выпавшим грачонком
в твоей останется руке.
* * *
По материалам сайтов:По книге:
  • Федоров, Вадим Николаевич. Оглянись и вспомни : очерки, воспоминания, ситуации, улыбки : из истории красноярской журналистики / В. Н. Федоров. - Красноярск : Платина, 2007. - с.55-58